Приговоренный к власти

Около трибуны военный оркестр очень лихо играл победные марши. Особенное восхищение вызывал дирижер — неизвестно, много ли он смыслил в музыке, но внешне он был артистом высшей пробы. Стройный, гибкий, легкий, в ладно сидевшей форме, он так работал руками, что, казалось, мелодия идет не из пасти сверкающих труб, а срывается с пальцев его рук в белых перчатках.

Появление на трибуне Рокотова вызвало мощную волну нарастающего гула. Дирижер не прозевал момента, оборвал марш — и грянул туш!

Рокотов вскинул над головой обе руки, поклонился во все стороны, потом вытащил из кармана белый платок и вытер глаза. Лешка заметил, что спина его вздрогнула — старик искренне прослезился, даже взрыднул — коротко и глубоко.

Кто-то сказал негромко за Лешкиной спиной:

— Выборы кандидата в Госдуму можно не проводить. Никакая мелкая шушера против Михаила Михайловича не устоит. Сто процентов голосов наберет.

Городской голова открыл митинг, и прозвучала парочка речей руководства города — крикливых, но бесцветных, какие произносились в этот час по всей России: от Тихого океана до Белоруссии…

Но едва городской голова торжественно начал: «А сейчас слово берет наш земляк…», как толпа заревела, заорала в одну глотку с такой силой, будто всем им сейчас пообещали бессмертие или, на худой случай, даровую выпивку до окончания лет.

Городской голова оборвал сам себя и красивым жестом руки пригласил Рокотова к микрофону.

Рокотов выступал не более четырех-пяти минут. И эти минуты потрясли площадь. Ошеломленный Лешка не сразу понял, что в смысловом отношении старый артист не сказал ничего оригинального, и вопрос был не в том, что он говорил, а как говорил. Начавши спокойно и задушевно, он плавно наращивал темп, над площадью зазвучали раскаты военной грозы и ужас смерти, микрофоны, казалось, раскалились, а потом звук резко оборвался, и снова едва слышный шепот зашелестел над головами людей. Раз десять он сменил эмоциональный накал своего выступления, и публика то готова была зарыдать, то визжала от смеха, а чаще всего слезы мешались с радостью, что и было сущностью этого праздника.

И все бы было хорошо, если бы не последняя фраза, прозвучавшая уже после бури аплодисментов, после того, как гора цветов была брошена на трибуну.

— А теперь, мои дорогие земляки и друзья, перед вами от имени молодого поколения выступит мое доверенное лицо, участник боев в Афганистане, следовательно, тоже ветеран, Ковригин Алексей Дмитриевич!

Лешка ошалел. Молнией мелькнула мысль — откуда и как старик узнал детали его биографии? И зачем вообще устроил такую подлянку?! И тут же понял, что артист остается артистом, он всю жизнь прожил в среде розыгрышей, подначек и пикировок и потому и всадил ему эту легкую шпильку в задницу — крутись как знаешь!

Отодвинувшись от микрофона и застыв в элегантной статичной позе, Рокотов уступал ему свое место, а левым, невидимым публике глазом — лукаво подмигивал, и смех искрился из этого еще ясного, незамутненного годами глаза.

Лешка взбесился. Звериным прыжком выскочив к микрофону, он рявкнул:

— Ветераны! Вы воевали за святое дело, а я в Афганистане занимался хрен знает чем! И хрен знает, во имя каких идеалов-одеялов. Ну что мы вообще можем сказать старикам ветеранам, защитившим Отечество? Да ничего! Мы ни черта не знаем, ни черта не понимаем и никогда не сможем понять сущности тех лет войны, поэтому нам попросту лучше всего заткнуться! Только они и могут оценить по-настоящему свою войну, а все наши слова благодарности — это просто фальшивое вранье! Как минувшая вторая мировая война, как афганская война, как вся наша история двадцатого столетия — все они темны, непонятны, запутаны, и там сам черт ногу сломит, отыскивая истину! Все оценки и переоценки минувшего — чушь собачья! У каждого ветерана, посади его за бутылку водки — будет своя правда о войне, своя правда о прославленных и оплеванных военачальниках, и потому нам требуется просто жить, жить до последнего вздоха в своей родной стране! Слово имеет следующий оратор!

Лешкина речь вызвала больше смеха на площади, чем аплодисментов. А в общем гуле и неясно было, одобрительно отнеслись к его выкрикам, или они никому не понравились.

Рокотов снова подмигнул ему лукавым глазом и проговорил:

— Искренность — сильнейшее оружие в таких случаях. Сказано глупо, но сильно.

Лешка перевел дух. Вышедшая на трибуну следом за ним женщина на высоких нотах оплакивала судьбу солдатских жен и матерей, которых современная общественность вовсе забыла.

Лешка скользнул взглядом по площади. Народу все прибывало, знамена качались над головами. Неподалеку от трибуны прямо среди людей завяз белый высокий автобус, а на его крыше разгуливало несколько человек. На двух треногах стояло по аппарату — кино- и видеосъемки. На складном стульчике между аппаратами расплылся человек, совершенно равнодушно наблюдавший за происходящим. То, что этот — на стульчике, не кто иной, как Санька Журавлев, — Лешка разглядел, и не прищуриваясь.