Приёмыши революции (СИ)

В эту ночь так никто и не смог уснуть. Комнаты были наполнены тихим шёпотом - то отчаянным, то яростным, то глухим, безнадёжным - в большей степени, чем воздухом. Николай недвижно стоял у окна, глядя на залитый мертвенным лунным светом сад. В этом свете лицо его казалось ещё бледнее, измученнее, он выглядел призраком его самого. Александра стояла рядом, но в тени, только глаза блестели лихорадочно, отчаянно.

- Поверить не могу, что мы сами, сами отдаём им наших детей… В безвестность, в тьму, в кровавый хаос…

- А что нам ещё остаётся? - горько усмехнулся Николай, - будто, откажись мы, это уберегло бы… Если им пожелается - что не даст им убить их здесь, на наших глазах, кто или что удержит их руку от беззакония, если до сих пор не удерживало? Всё одно, безопасного пути - нет, гарантий - нет, мы или рискуем - или нет, и быть может, это даже фикция, что у нас действительно есть выбор… Правда в том, Аликс, что мы согласны на это, безусловно согласны, потому что не хотим, малодушно не хотим видеть их смерть. С той минуты, как мы выпустим их из-под нашего крыла, мы не будем ничего знать о них, и сможем тешить себя верой, что они живы, где бы они ни были…

- Именно так, - кивнула Аликс, - за этот малый шанс я не могу не ухватиться, потому что… Потому что здесь я не вижу шансов. У нас нет выбора, у нас нет способов… Мы беспомощнее были только в младенческой колыбели! Кто бы ни был этот Никольский, какую бы дьявольскую игру ни вели скрывающиеся за ним силы, я хотя бы на малую толику хочу верить, что слова его - правдивы…

Николай повернулся, сжал руки жены в своих.

- Всё в руках божьих, Аликс. Никогда ещё так ярко и сурово не являлся нам смысл этих слов. Только Господу мы можем вверить наши жизни и жизни наших детей. Не оружию и не деньгам. Не положению и не союзникам и сторонникам. Господу. Если Господу будет угодно спасти наших деток, он сделает это и руками господина Никольского. Если Господу будет угодно призвать нас к себе, послав нам сколько угодно позора и мучений - кто мы, чтобы полагать, что можем изменить его волю? И монарх - раб божий. Следовало однажды вспомнить об этом.

- Ты прав. Однако… Меня волнует Алёша… С какой яростью он отстаивал своё намерение последовать нашей судьбе… И мне страшно за него, Ники. Страшнее, чем за девочек. Они совсем ещё дети… Но я думала, я знаю, чувствую, что происходит в их душе. Мы так старались их беречь… Не перестарались ли мы? Они не готовы к подобному, слишком не готовы. И мы не хотели думать, не хотели верить, что его недуг, при всей нашей защите - глупой защите нашего молчания! - может подточить, сломить его дух… Мы думали, наша любовь защитит, оградит его от жестокости мира - ладно, но оградит ли она его от него самого?

- Мы поговорим с ним, Аликс. Времени не так много, но оно пока есть. Убедим его, он умный мальчик, поймет.

- Мы думали, что понимаем, какая тяжкая ему досталась ноша, мы думали, что сможем её облегчить. Никто не может облегчить ношу другого, Ники. Как ненавижу я сейчас своё бессилие… Мы должны признать перед нашими детьми, что мы, родители, не смогли защитить их. Что доверяем их жизни первому встречному, уповая, что в нём есть капля совести и благородства… И на то, что наши бедные, невинные дети окажутся достаточно мудры и благоразумны, чтоб не стать пешками в чужих играх… А должны ли они это суметь? Мы-то стали.

Во второй комнате тоже не спали.

- Абсурд! Безумие! - разорялась Ольга, - о чём думают папа и мама, как позволяют так бесстыже играть на их эмоциях? О, я вся в нетерпении посмотреть на эту свою двойницу…

- Размечталась, - хмыкнула Татьяна, - слышала же, нам с ними общаться незачем и не положено. Жаль, конечно, я б на свою тоже не отказалась посмотреть. Хотя и опасаюсь, что потом одна мечта б была - забыть как-нибудь…

Сестра сидела на расстоянии ближе вытянутой руки, но и лицо, и фигура её тонули в тени угла, куда не доставал льющийся в окно лунный свет, однако отчего-то Татьяна была уверена, что лицо сестры залито слезами, что плечи её сотрясаются от сдерживаемых рыданий - хоть она и не пропускает их в голос. Старается не пропускать…

- Они займут наше место, наденут наши платья, наши имена… А мы… чужие имена, чужие одежды. Может быть, людей, которые уже мертвы, или… И он говорил - фальшивые семьи… Я не знаю, что может звучать ужаснее, быть не собой, забыть себя, не сметь вспоминать… Имени своего бояться, лица своего бояться… Отзываться на другое имя, кого-то чужого называть отцом или матерью, или братом…

Глаза самой Татьяны были сухи. И, она клялась, и надеялась сдержать эту клятву, останутся сухими покуда это требуется, пока не останется далеко позади этот дом, этот город, родные люди…