Приют для бездомных кактусов

Ну и вот. Еще одну экскурсию решили им сделать. Он не хотел, устал уже от экскурсий и от страны этой. Сарка вытянула: поедем, освежимся, все люди как люди, и экскурсии, и иврит даже учат, одни мы как в норе заперлись… Обычная ее песня.

Поехали.

Марк за рулем, внуков парочка и они с Саркой. Дети трещат, недавний свой Пурим обсуждают. Прибыли в Иерусалим. Сарка побежала сразу в храм Гроба Господня, а потом уже эта экскурсия…

В Яд ва-Шем их повезли. В музей Яд ва-Шем.

Название это ничего ему не говорило, а то сразу бы «нет». Посидел бы перед музеем на лавочке, воздухом подышал, пока бы они там по своему музею лазали. Но он не знал. А про что этот музей, его не предупредили.

Ладно. Что он, музеев не видел. И про Холокост поглядит, любопытно даже стало. Злое такое любопытство разгорелось в нем, хотя сразу уйти надо было. Выйти и сесть на скамейку, а они пусть глядят на эти фотографии.

Только снова к нему этот страх вернулся, живой страх, он даже двигаться быстрее стал, дышать. Точно сила его какая гнала, с этой экскурсией, и заставляла с жадностью глядеть на каждую фотографию…

Пока наконец не увидел себя. Ну да, себя.

Он стоял, в немецкой форме, возле рва. Что творилось во рве, неважно. Снимок был любительский и увеличенный, но себя он узнал. Очень хорошо узнал. А потом к фотографии подошла Сарка, почти вплотную, и медленно прикрыла рот ладонью.

Кто-то спросил экскурсовода про нацистских преступников, оставшихся в живых. «Поиски продолжаются», – громко сказал экскурсовод. И что недавно одного из карателей нашли в Аргентине… или Бразилии… Василий уже не слушал. Он глядел на Сарку. А Сарка глядела на фотографию, боясь повернуть к нему окоченевшую шею.

Марк отвез их и притихших детей обратно; дети на полпути снова ожили и стали обсуждать Пурим. А они с Саркой молчали. Марк тоже почти ничего не говорил. Ругал себя, наверно, что повез стариков в такой музей. Жил он не в Назарете, а поблизости, в Афуле. В этой стране всё поблизости.

И наступила тьма. Сарка закончила свою молитву; он слышал, как она зашла в туалет, спустила воду, повозилась над раковиной.

Загасив сигарету, он поднялся с плетеного кресла и вернулся в комнату.

Сарка еще не спала, она сидела на кровати в белой ночной рубашке. Волосы ее были распущены.

Он подошел к ней и медленно поднял. Он сжимал ее, целовал ее щеки, лоб, губы, слабую шею, снова губы. Он вжимал ее в себя, гладил, а она молчала и задыхалась. Так продолжалось долго.

Пора. Он быстро сжал пальцы.

Потом он осторожно опустил ее на кровать. Подумав, поднял туда ее ноги в пушистых тапках. Теперь она вся лежала на кровати, тихая, неподвижная и безопасная.

Он сделал еще несколько шагов, достал приготовленное заранее и быстро проглотил, закашлявшись. Он хотел лечь рядом с Саркой, но, не дойдя до кровати, упал с шумом на пол.

Стало совсем тихо. Только деряба, очнувшись и поклевав немного корма, тыркнул пару раз. И тоже замолк.

Простые радости земли

У отца Максима собралась помирать теща.

Тещу свою, теть Надю, отец Максим любил, а главное, привык. С тех пор как овдовел, теть Надя несла на себе все домашние дела, а овдовел он уже пять лет как. Теть Надя еще помогала в храме свечницей, а пока была в голосе, то и на клиросе; голос у нее даже в старости был богатый и густой. И в трапезной, само собой; на всё ее хватало. Туда побежит, сюда… Ничего вечного не бывает.

Два месяца, после перелома, уже лежала; сидели с ней по очереди две старушки с прихода, Вера Ивановна и Вера Петровна, помоложе. Купил отец Максим теще специальный матрас против пролежней, массажный, издававший булькающие звуки, будто вода рядом течет. А пролежни всё равно образовывались, такие, что смотреть больно. Елеем попробовал помазать; доктор пришел, отругал.

Шел две тысячи восьмой год. Четвертый год, как отец Максим служил настоятелем на этом приходе. Приход был самым северным в епархии, этим только, наверное, и мог похвастаться. А самому отцу Максиму, получается, тогда тридцать четыре было или в районе того. А сколько было теще… Много; можно, конечно, уточнить.

И вот стала теща умирать. Доктор посидел с отцом Максимом на кухне, выпил травяной чай и ушел. Отец Максим закрыл за ним дверь и погасил свет. Ночью он просыпался, слушал ветер и хриплые тещины стоны.

Было пару жарких дней, а тут вдруг под утро снег. Смотрит отец Максим на снег и не замечает. Даже обычную утреннюю пробежку вокруг храма отменил. А так бегал, при любых ветрах; люди уже знали – батюшка бегает. Умыться, почистить зубы, бороду причесать, и вперед, в спортивном костюме. А сегодня не побежал, и не из-за снега. Снег что? Снег растает.

Еще раз глянув в окно, отец Максим пошел по коридору и мягко постучал в тещину дверь. В комнате было полутемно, светила лампадка и горела настольная лампа на журнальном столике, на который обычно ставили еду для лежачей. Возле лампы с книжкой посапывала Вера Петровна; при появлении отца Максима подняла голову.

– Ну что? – перекрестил ее, потом неподвижно лежавшую тещу.

– Всё на своем.