Приют для бездомных кактусов

А новый владыка, он вроде и добрее, и дипломат, а только со своими людьми приехал, с прежнего места. Одних дьяконов целых трое. Где им служить? В Ленинке, что ли, куда только на вертолете? Вот отца Максима и еще пару священников из собора и раскидали по дальним приходам, ему еще не самый такой; три с половиной туда, три с половиной обратно, если трасса чистая, это нормально. Скучновато только дорогой. Что у него там, кроме Афона?..

Но главное, тяжко ему в городе стало, после Машки. И квартира эта, и даже собор. Всё Машку обжигающе напоминало. На дверь посмотрит – Машка, на остановку – Машка, в автобус сядет, тогда еще машины своей не было, – тоже Машка: вспомнит, как с ней этим маршрутом катались. Молился, конечно, чтобы отпустило.

Он ведь с самой семинарии… Теть Надя как раз тогда к ним в трапезную устроилась. А Машка в пединституте училась, помогать ей прибегала. И хотя одевалась нормально, и косметики ноль, и не крутила ничем, а всё равно вся семинария с ложками застывала. Многие к ней подкатывали, и старшекурсники… А она за него пошла.

Отец у Машки вроде русский был, только Машка его не помнила; так, смутное что-то. С матерью росла. Говорит, ученый был, книги от него оставались. Хотел потом теть Надю спросить, но та всё уходила. Только на Машкиных похоронах тихо произнесла, что дочь за ее грехи пострадала. Но развивать это не стала, а отец Максим и не лез. Не до расспросов было.

Родители самого отца Максима, который тогда еще просто Макс был, тоже не сразу Машку приняли, из-за того что цыганка наполовину. Мать в основном волну гнала. «Уйдет она от тебя, вот увидишь, уйдет!» И правда ушла. Только не туда.

Снова в сон повело. Отец Максим зевнул и почесал бороду. Трасса шла нормальная, местами уже подсохшая, и машин не так чтоб очень. Такую трассу он любил.

Попробовал разную музыку. Хотел группу «Несчастный случай», но вспомнил, как отец Терентий отчитал за нее, когда прошлый раз подвозил… Целую беседу провел, какую музыку священник обязан слушать. Он, конечно, и так это знал.

Подумав, поставил цыганский хор. Тоже не душеполезное. Но хоть их язык послушает, в голове что-то, может, зацепится; прости, отец Терентий. Да и ехать с цыганами веселее. «Кай ёнэ, кай ёнэ…»

…А отец его тогда поддержал, с Машкой. Не так чтобы прямо: «Женись», а… Отец у него сам из поволжских немцев, если что. Но православный и всё такое.

В самом конце девяностых они все уехали в Германию, с братом. Квартиру продали, и всё, ауфидерзейн. И на Машкины похороны никто не прилетел. Да он и не ждал вообще-то.

Два года назад ездил к ним, первый раз отпуск использовал. Что сказать? Всё красивое, чужое и невкусное. Только колбаски и пиво, это да. Но он даже по молодости к пиву был так, без фанатизма: пиво – и пиво. Водка, если что, честнее. И вообще, алкоголь – не его песня; да и к мясу тоже спокоен. Поел пару раз эти колбаски и по теть-Надиным борщам заскучал.

Походил он там, погулял. В замок их сходил: замок – и замок, всё на немецком. А у него весь немецкий: «Айн-цвай – полицай». Родители тоже говорят с ним, как будто себя с немецкого переводят. Не то что речь, а общее мышление, особенно мать. Как будто не кассиршей на мясокомбинате, а со здешним герцогом всю жизнь в замке сидела. И ест отец Максим неправильно, и ванной пользуется не так.

Под конец пошли уже разговоры, не думает ли он сан с себя снять… нет, не прямо снять, он не так понял… но может, есть такая церковь, где батюшкам второй раз жениться дозволяется. Мать это всё ведет, отец сидит, молча пиво с сухариками. Не постаревший, а какой-то такой. А матери внуков хочется, ясен пень. Младший-то живет отдельно, то с одной немкой, то с другой. Футболист, одним словом. Мать его учить, а он дверью хлоп и к себе. А отцу Максиму деваться некуда, раз в гости приехал, терпи. Тоже, кстати, с братом пробовал поговорить, насчет образа жизни…

Короче, побыл у них дней девять, поцеловал их всех и уехал. А на приход вернулся – всё родное. И запахи, и даже строительный мусор, который за его отсутствие так и не убрали, и тот родной. Про теть Надю и говорить нечего. Платье ей привез.

В городе следов снега почти уже не осталось, только мокрые деревья и лужи. У бывшего ЦУМа чуть притормозил; лет шесть назад окружили его здесь две цыганки, «позолоти ручку…» Ничего им, конечно, не позолотил. А теперь бы не то что ручку… Лишь бы с языком помогли.

Нет, ничего похожего на цыган. В девяностые еще часто их в городе встречал. А потом испарились, хоть иди и аукай их. Эх, кай ёнэ, кай ёнэ…

Он стоял в храме, у Одигитрии, и тихо молился. Служба давно кончилась, в пределе шел молебен, рядом тихо мыли полы.

Отец Михаил подошел сзади, подождал, когда отец Максим окончит и приложится. Дернул его по семинарской привычке за рукав.

– Здравствуй, отец Макс.

– Здравствуй, отец Миша.

Поцеловались.

От отца Михаила приятно пахло жареной рыбой; из трапезной, видно, был. Отец Максим вспомнил, что не обедал, и поскучнел.

– А то давай, перекусишь, – предложил отец Михаил, когда выходили из храма. – Я с тобой посижу.