Приют гнева и снов

Каким же ярким выглядит мир сегодня, каким чистым, и новым, и полным жизни. Моя жизнь изменилась. Я изменилась. Все вокруг изменилось. Даже представить не могу, что когда-нибудь снова буду спать. Я поднимаюсь до рассвета, старательно одеваюсь, пальцы дрожат при мысли о том, что я сделала.

Внизу раскачивается маятник. Его «тик-так» разносится на весь коридор. Часовая пружина хрипит и бьет семь раз.

Меня огорчает, что день будто застыл на месте. Его не будет там – еще слишком рано, но все же я должна идти, должна.

Я вижу его, вот он – его размашистую походку так легко узнать.

Сердце замирает, когда я вижу его, его улыбку.

– Я скучал по тебе.

– Это было только вчера…

– Слишком долго. – Его теплая, сильная рука берет мою. – Ты спала?

Я качаю головой.

– Я тоже, – признается он с тихим смехом.

Он чувствует то же самое. Он чувствует то же, что и я. Так и должно быть.

Он целует меня, его рука скользит по моей шее, другая – по талии, сильнее прижимая друг к другу наши тела.

– На этот раз где-нибудь в сухом месте, – говорит он.

Мое тело охватывает восхитительная дрожь.

Он берет меня за руку и ведет по лабиринту канав и кочек.

– Здесь опасная тропа, – предупреждает он. – Нужно знать, куда ступать, иначе станешь добычей болота.

Он направляется к иве ниже по течению. Я никогда не заходила так далеко. Там темнее и больше теней.

Мы стоим под поникшими ветвями. Ствол дерева грубый и больно упирается мне в спину. Он расстегивает мой лиф, торопливо перебирая пуговицы дрожащими пальцами. Он не смотрит на меня. Он сосредоточен на пуговицах. Они маленькие, круглые и неподатливые. Его руки разрывают ткань. Пуговицы отлетают, и я чувствую его горячие губы на моей шее, плече, груди, он впивается, целует, кусает.

Колени подгибаются, но я удерживаюсь на ногах. Он прижимается ко мне, удерживая в вертикальном положении. Его руки царапают кожу, забираются под юбки. Он словно борется со мной. Я хочу замедлить его, попросить, чтобы он нежно поцеловал меня, но он уже внутри меня. Его глаза закрыты, и он уходит куда-то, где мне места нет.

Наступает новый день, солнце еще не взошло, утренний свет еще холоден и бесцветен. Я ищу на болоте сорванные с платья пуговицы. У корней ивы лежат обрывки кружев, а по берегам ручья – пуговицы, ленты.

Подобрав все, я тороплюсь обратно к себе, чтобы пришить их на место. День за днем, неделя за неделей я ремонтирую порванные швы, разодранную ткань, пока наконец ни на одном платье не остается родных пуговиц. На зеленом шелковом платье уже столько заплат, оно уже столько раз перешито, что его совсем не узнать.

Дни становятся короче. Как бы я ни старалась, у меня не получается сосредоточиться на работе, мой взгляд все время обращается к окну. Каждая секунда вдали от Гарри напоминает маленькую пытку. Мысль о нем заставляет меня терять сознание от желания.

Мистер Бэнвилл цокает. Образцы нарезаны слишком толсто. Вчера они были слишком тонкими, или в них скапливались пузырьки воздуха.

– Вы больны? – раздраженно спрашивает он.

– Думаю, у меня небольшой жар.

Мое лицо вспыхивает от этой лжи, но ведь это и правда своего рода лихорадка, неподвластная мне болезнь.

– Вы можете идти, – бросает он. – Не хотелось бы, чтобы вы потратили впустую больше ни одного драгоценного образца.

Я спешу из лаборатории, пока он не передумал.

Еще только середина утра, но Гарри ждет меня, несмотря на прохладу раннего утра. Я чувствую, он зовет меня.

В коридоре появляется Имоджен.

– В комнате надо прибраться, – приказывает она.

Я убирала малую гостиную вчера, она даже не успела стать грязной. Теперь мне нужно вычистить все снова, развести огонь и привести в порядок занавески. Она как будто знает, как будто нарочно не дает нам видеться.

Проходит целый час, прежде чем мне удается сбежать, я спешу через дорогу запыхавшаяся, взмокшая и перепачканная. Интересно, что подумает Господь, когда увидит, как я подхватываю юбки и бегу мимо церкви? Мимо спящих мертвецов? Возможно, он смотрит в другую сторону. Наверное, он занят где-то еще. Пожалуйста, пусть он будет занят где-то еще.

Гарри шагает вдоль берега, размахивая незажженной сигаретой.

– Извини, – выдыхаю я. – Твоя мать, она…

Он притягивает меня к себе, смотрит в глаза.

– Я не могу вынести разлуки с тобой. – Может, он говорит это серьезно, а может – нет. Его улыбка настороженная, неуверенная. – Когда-то я видел в тебе только преходящее увлечение, способ развеять скуку. Теперь я не могу представить жизни без тебя.

– Без меня? Глупого серого мышонка?

Он отводит взгляд, смотрит в сторону дома.

– Не говори о ней.

– Что-то не так?

Он целует меня.

– Тш-ш… – Еще один поцелуй. – Никогда не говори о ней. – Еще один поцелуй, и еще, и я теряюсь, забываю об Имоджен, обо всем, кроме его рта, его тела.

Он отстраняется. Какие же у него темные глаза, почти черные.

– Скажи мне, что не так, – прошу я.

Он качает головой и целует меня, но его поцелуи стали другими – не жаркими и неистовыми, а нежными и сладкими, от них на глаза наворачиваются слезы. О, пусть эта любовь не кончается никогда. Пусть она длится вечно. Пусть он никогда не устанет от меня, никогда не обратится к другой, никогда не насытит этот неутолимый голод.

– Ты – единственное светлое, что есть в моей жизни, – признается он позже. – Все остальное – отравлено.

Я не спрашиваю, что он имеет в виду, но мысленно продолжаю задаваться этим вопросом.

Над болотом поднимается туман, призрачный и прекрасный. Золотое лето близится к завершению. Мы лежим обессиленные в объятиях друг друга. Среди деревьев мелькает тень. Сердце пропускает удар. Недалеко от нас прошел человек, совсем близко.

– Там кто-то есть. – Неуклюжими пальцами я застегиваю пуговицы на лифе, оправляю юбки.

– Где?

Мое сердце замирает.

– Это был Прайс. Думаю, это был Прайс. – Я указываю на сплетение колючек и боярышника. – Вон там.

– Там никого нет, – возражает Гарри. – Это просто ветер колышет ветви. Смотри.

Он указывает на ветви – действительно, они склоняются и качаются на ветру, что отбрасывают тени по сторонам.

– В любом случае, они бы изодрали его в клочья.

Он прав. Конечно, прав. Там нет ничего, кроме ветра, это он колышет ветви. Гарри притягивает меня к себе и целует в макушку. Щекой я чувствую, что его сердце колотится словно в лихорадке.

– Ты знал многих женщин? – спрашиваю я.

Его сердцебиение учащается.

– Да, – отвечает он. – Но не таких, как ты.

Его ладонь скользнула в мою. Как она дрожит. Он сжимает мою руку, она все еще дрожит.

– С тобой я чувствую, что, возможно, все же не окончательно проклят.

– Почему ты должен быть проклят?

Он отворачивает лицо, отнимает руку и бросает горький смешок.

Я смотрю на его профиль и жду, но с безупречных губ не слетает ни слова.

– Это все холод. – Я дрожу как бы в подтверждение сказанного. – Он испортил тебе настроение.

– Да. – Он тепло улыбается мне, и я отвожу взгляд. Его глаза наполнены ужасом, отчаянием и страхом, и мне не вынести этого взгляда.

– Это холод, – повторяю я. – Только холод. И не более того.