Приют гнева и снов

– Чувство вины разрушительно, Мод, а в этом случае еще и неуместно. Вы винили себя в смерти матери, братьев и вашего нанимателя. Неудивительно, что вы слышите колокола. Именно эта вина – причина вашей болезни. Вы должны освободиться от нее.

Звучит так просто. Освободиться от вины спустя столько лет.

– Как только вам это удастся, вы почувствуете себя свободной.

Такер кивает.

– Это правда, Мод. Так и будет.

– Вы обретете облегчение, за которое мы так боремся, – улыбается Диамант.

– Да, – киваю я. – Уверена, так и будет.

Глава 26

Зима продолжается. Снег по-прежнему нетронут. Мороз рисует красивые узоры на моем окне. Сосульки образуются снаружи и изнутри. Я стою, укутавшись в одеяла. Эти платья не защищают от холода, хотя когда они намокают, удовольствия еще меньше, гораздо меньше. А уж когда они измазаны тиной, водорослями или когда тебя волокут в таком наряде по болоту… О, это гораздо хуже.

Диамант говорит, что я невиновна. Преследующие меня смерти не моих рук дело. Я верю в это, насколько это мне удается. Но все равно что-то гнилостное кроется в темных уголках моей памяти, источая яд. И не слабеет с каждым новым рассветом. Оно всегда со мной, как ноющая зубная боль.

Солнце пересекает небосвод, едва отрываясь от горизонта. Деревья отбрасывают долгие тени на поля. Они тянутся ко мне как щупальца.

– Не грусти, – говорит Слива. – Завтра Рождество. Будет сливовый пудинг. Как тебе такое, а? И служба тоже будет.

Рождественский пудинг, вероятнее всего, окажется безвкусным комком коричневого месива, а вот служба… Служба означает возможность выйти из этих стен, прогуляться по заснеженной траве и, если повезет, улучить несколько мгновений свободы. Или даже больше. Если меня поведет Слива, она может позволить мне немного прогуляться на территории и притвориться, что я свободна. Возможно, в этом году у меня получится добраться до реки. О, добраться до реки и увидеть этот неудержимый поток, услышать запах камыша, водорослей, льда. Возможно, мне позволят помочить ноги у берега, попробовать пальцами ледяную воду. О, какое бы это было счастье.

Мои надежды на прогулку разбиваются вдребезги еще до того, как я переступаю порог комнаты, – Слива появляется не одна. Кроме нее сопровождать меня будет Подбородок. Тогда придется бежать, вырваться от них, как только они ослабят хватку, ведь мне уже нечего терять. Уомак не позволяет мне выйти наружу, поэтому я должна использовать свой шанс, бороться за него.

Мы выходим за дверь вслед за остальными больными, которым позволено идти в одиночку. Вниз по ступеням. Вниз по лестнице, на тропинку и… Я пытаюсь вывернуться, но они к этому готовы.

– Мы знаем все твои уловки, Мэри, – предупреждает Подбородок.

Они так крепко держат меня под руки, так тесно прижимаются ко мне сбоку, что у меня не остается иного выбора, как идти рядом с ними – словно странное шестиногое существо. В церкви они сидят по обе стороны от меня, вцепившись мне в руки и не ослабевая хватки, даже когда дверь запирают и по обе стороны от нас рассаживаются больные, и никаких шансов на побег не остается. Они не расслабляются, а напротив, давят так сильно, что кончики пальцев начинает покалывать, они немеют, и я должна сгибать их, прямо как он – как Прайс.

Капеллан стоит за кафедрой. Его голос тих, а сумасшедшие все равно переговариваются между собой. Даже санитары говорят друг с другом. Мне даже жаль этого человека, который стоит в полном облачении и читает проповедь сборищу недоумков, ни один из которых его не слушает.

После службы нас ждет ужин из баранины, затем сливовый пудинг с заварным кремом. Как и ожидалось, пудинг похож на сладкое месиво, липнет к зубам и небу. Все вокруг галдят. Они перевозбуждены.

Старуха с диким взглядом и еще более дикими взъерошенными волосами стоит у стены, разговаривая с ней и стуча по ней костяшками. Она отступает и улыбается как девочка, робко и застенчиво. Это крохотная женщина, кожа да кости.

– Сядь! – кричит ей санитар. – Сядь и пей свое молоко.

Возможно, старуха оглохла. Она все еще у стены, наклонилась к ней и шепчет что-то. Она хихикает, прикрыв рот рукой.

– Хетти, сядь.

Женщина машет рукой, хмурится и прижимает ухо к стене.

– Мне ужасно жаль, – произносит она тоном королевы. – Я не разобрала. Проклятый смотритель разорался.

Не понимаю, почему сумасшедшие смеются. Они безумны не меньше нее.

– Пей свое молоко, Хетти.

– Генриетта. Для вас – леди Броутон, – поправляет их она.

– Леди Броутон? – пронзительно вскрикивают смотрители. О, как же хихикают сумасшедшие, когда Подбородок и другой санитар тащат ее к скамье. Зачем применять такую грубость к этой крохотной женщине, похожей на птичку?

Она отталкивает их, в ее блестящих глазах страх и смятение, а они все равно смеются – и сумасшедшие, и санитары – когда она берет жестяную кружку с молоком и бьет себя ею по лбу. Хлоп! И молоко брызжет на сумасшедших, на их волосы, лица, платья. Они вскакивают и визжат, не переставая смеяться.

Хлоп! Хетти ударяет себя по лбу чашкой, и снова, и снова. Она доведет себя до потери сознания.

– Кто-нибудь, остановите ее!