Приют гнева и снов

Меня будит звук отодвигаемых засовов. Я спрыгиваю с кровати и прячусь за дверью, прижимаясь спиной к стене. Оружия у меня нет, но если я застану ее врасплох, то, возможно, у меня получится одолеть ее сзади. Она не ожидает, что я проснулась. Дверь приоткрывается. Задерживаю дыхание. Давай входи уже. Давай…

Дверь ударяет меня в лицо – и сестра-монахиня уже тут как тут. Ее рука хватает меня за запястье и выкручивает его. Боль пронзает плечо, и мне ничего не остается, кроме как упасть на колени.

– Придется дать тебе еще лекарства, – говорит она. – Скажу доктору.

Так значит, она все-таки не монахиня. Ну и пусть – может, она все-таки сжалится надо мной? Может, под этим платьем кроется нежное сердце? Я всхлипываю.

– Пожалуйста, отпустите меня.

Отпусти меня, чтобы я уже оттолкнула тебя и убежала прочь.

– В кровать.

Она ставит меня на ноги, тащит через всю комнату и заталкивает в постель. Значит, на нежное сердце тоже можно не надеяться, да у нее вообще сердца нет. Она подходит к столу. На нем сложено какое-то белье.

Женщина протягивает платье. Оно кажется серым, но в этом свете серым кажется все.

– Наденешь это.

– Почему?

– Твое платье грязное.

– Но моя сумка… – Я оглядываюсь по сторонам. – Куда дели мою сумку?

– Снимай платье.

Она горой возвышается надо мной. Я делаю, как она говорит. Она права. Платье грязное и пахнет Прайсом, и я рада сменить его пусть даже на это уродливое одеяние из грубой шерсти. Она наблюдает за мной, на ее лице отражается смесь горечи и отвращения.

Я натягиваю шерстяное платье через голову.

– Ведь не можете вы считать, что удерживать меня здесь против воли – правильно. – Что-то вздрагивает у меня в животе. Словно бабочка в ловушке. Я кладу на него руку. – Я что-то почувствовала.

– Это ребенок шевелится, – говорит она. – Срок больше, чем врач думал. Скоро будет пинаться.

– А что же потом, когда он появится на свет? Что будет тогда?

– Не мне решать. – Она фыркает. – Мне и моей работы хватает.

И этим ответом, судя по всему, я должна довольствоваться, потому что больше она не произносит ни слова, хотя я засыпаю ее вопросами.

Три раза в день она приносит мне еду, достойную стряпни миссис Прайс, – обычно это варево с черствым хлебом – и всегда чашку молока. Днем и ночью я ношу одно и то же колючее платье. Только когда оно становится грязным, она приносит мне новое. Каждый день я пью коричневый тоник.

Я не помню, как засыпаю. Каждое утро она осматривает мой постоянно растущий живот, ощупывая и на удивление нежно проминая его большими руками.

– Почему меня держат здесь? – спрашиваю я. – Миссис Бэнвилл сказала, что обо мне позаботятся.

– У тебя вдоволь еды и питья, есть где спать и лекарства для здоровья ребенка.

Я смотрю по сторонам.

– Да, но как же дневной свет и свежий воздух? А свобода? Я здесь как в тюрьме.

– Это для блага ребенка. Ты должна быть благодарна. – Больше она не говорит ни слова.

Я сплю и просыпаюсь в одной и той же комнате, каждый день вижу одну и ту же медсестру. Ногтем я отмечаю дни на стене, а отсчитываю их при помощи узкой полоски света, которая просачивается между досками и ползет по полу – это мои солнечные часы. Проходит неделя, другая. Затем я теряю счет дням и забываю сделать пометку на стене. Как же я теперь узнаю, сколько времени я здесь провела?

– Когда-то я была ученым, – произношу я, но рядом нет сестры, меня никто не слышит. – Я была ученым, разрезала скальпелем растения и знала все их названия на латыни.

Недели превращаются в месяцы. Мой мир неподвижен и безмолвен. Я привыкла жить среди теней. Время от времени я перечисляю вслух все известные мне растения, но с каждым днем этот список становится все короче, а латинские названия исчезают из него вовсе.

– Однажды я их все вспомню, – говорю я. – И расскажу тебе о них.

Дитя слышит меня. Оно брыкается и толкается, так же устав от своей тюрьмы, как и я от моей. Я обхватываю живот руками.

– Я люблю тебя. Я люблю тебя.

Надеюсь, дитя слышит. Надеюсь, оно понимает.

Я стала такой большой, что уже не вижу собственных распухших ног. Совсем скоро я смогу увидеть своего ребенка. О, какое же это чудо. Все остальное будет забыто. Останется только радость.

Как и каждый день, я хожу взад-вперед по комнате, чтобы конечности не сводило. Однажды на полпути к заколоченному окну я чувствую, как по ногам что-то течет. Из меня все льется и льется что-то теплое, пахнущее морем. Мне не сдержать этот прилив. Я кричу изо всех сил, кричу до боли в горле, но никто не приходит. Жидкость льется на пол. Я сажусь на горшок и остаюсь на нем, пока не отодвигаются засовы и в комнату не проникает свет.

– Что-то случилось! – кричу я.

Она бросает взгляд на пол.

– А, воды отошли.

– Воды?

– Воды около плода. Скоро начнутся родовые муки.

– И что тогда?

– Я приму роды.

Скоро ребенок появится на свет. Я возьму его на руки, впервые увижу его.

– А потом? Нас выпустят отсюда?

Ее губы плотно сомкнуты.

– Куда мы пойдем?

Она не отвечает, но куда-нибудь мы точно должны уйти отсюда. Не нужно переживать, ведь ни один порядочный человек не позволит ребенку расти в таком месте. Нужно думать о том, что произойдет в ближайшие часы. Новый человек. Чудо.

Весь день я жду, когда же начнутся боли. Ничего не происходит. Сестра заставляет меня кругами ходить по комнате, потом прыгать – но болей нет. Толчков тоже.

– Малыш спокоен. Наверное, спит. – Я поглаживаю круглый живот. – Если родится девочка, назову ее Вайолет. А если мальчик, то Джонатан в честь моего брата.

Не проронив ни слова, она торопливо уходит и возвращается с бутылочкой прозрачного масла.

– Это нам поможет. – Она капает немного на ложку. – Ребенок должен выйти как можно скорее.

Мое сердце замирает.

– Что-то не так?

Она не отвечает, но я с готовностью проглатываю масло, несмотря на спровоцированные им рвотные позывы. Раз это на пользу ребенку, то все остальное не имеет значения.

Боли приходят медленно – тянущие, похожие на схватки, то нарастающие, то стихающие. Они усиливаются и так сближаются, что не успеваю я перевести дух после одной, как начинается другая.

Волна боли усиливается, у меня перехватывает дыхание. Я жду, когда она стихнет, но уже подступает следующая. Комната расплывается. Откуда-то издалека доносится голос медсестры, он звучит приглушенно.

Покой, благословенный покой, и боли больше нет. Где-то идут часы, маятник качается взад-вперед. Тик-так. Тик-так. Я погружаюсь в сон, ступаю в тень деревьев и…

Нет. Нет. Боль усиливается, нарастает. Никакой передышки, никакой, только боль, забытье, боль. Кто-то кричит, стенает, кричит, а часы все тикают.

Я открываю глаза. Там мужчина.

– Ребенок должен появиться как можно скорее.

Он вспотел. Его руки дрожат. Голова опущена. Я почти не вижу лица, но уверена, что знаю его.

Его черты расплываются, растворяются в боли.

Руки давят на меня, на мой живот, между ног. Внутри меня холод металла – больно.

Я умираю. Он убивает меня. Он действительно…

Она молится. Сестра сложила руки, губы шевелятся. Молись за меня. О, молись же за меня.

На секунду наступает блаженство – боль ослабевает, и я ясно вижу его, я знаю его – это семейный врач. Струйки пота стекают по его лбу.

– Мы должны спасти ребенка, – говорит он, – любой ценой.

Он упирается ногами в кровать и тянет. На его шее проступают вены, когда он вытягивает из меня все внутренности. И вдруг оно вырывается наружу, выскальзывает словно угорь, серое, все в слизи и крови – и такое маленькое.

– Это мой ребенок?

– Пуповина!

От паники в голосе доктора в груди у меня все сжимается.

Вокруг его шеи толстая серая веревка, а теперь сестра мешает – я не вижу. Их движения стремительны, молниеносны.

– Что произошло?

Младенцы плачут, но не этот, только не мой.

– Почему он не плачет?

Доктор прижимает к груди крошечное серое тельце и делает шаг к двери.

– Можно мне подержать ребенка? – спрашиваю я.

– Он умер.

Доктор выходит и захлопывает дверь.

– Умер? Как? Как мой ребенок мог умереть?

Медсестра стоит спиной ко мне. Она бросает пропитанные кровью лоскуты в металлическое ведро на полу, и я думаю, что, наверное, умерла или стала невидимкой.

– Куда он забрал моего ребенка?

Она бросает окровавленные инструменты в то же ведро. Они звякают, ударяясь о стенки.

Доктор сейчас вернется, скажет, что ошибся, что мой ребенок все-таки жив. Я смотрю на дверь и жду. Я протяну ему руки, и он положит в них мое драгоценное дитя.

Я смотрю и жду, но дверь не отворяется.

Сестра моет меня, накладывает швы.

– Можно мне подержать ребенка? Хоть раз?

Она отворачивается, швыряет что-то в ведро. Кровавая вода выплескивается на пол.

– Пожалуйста.

Она отворачивается, складывает пропитанные кровью лоскутья.

– Что с ним будет? Куда его денут?

Она суетится, перекладывает вещи, избегая моего взгляда.

– Он не заберет моего ребенка.

Я перекидываю ноги через край кровати и сажусь. Кровь потоком вырывается у меня между ног. Я бегу к двери.

– Верните его! – Я дергаю за ручку. – Принесите мне моего ребенка!

Колени подгибаются, и я падаю на пол. Руки обнимают опустошенное чрево, где когда-то толкались крошечные ножки, где под моей кожей двигались коленки и локоточки.

– Верните его. Пожалуйста, верните.

Часы отсчитывают секунды – тик-так. Маятник раскачивается, а я смотрю на дверь.

Я смотрю на дверь, но она не отворяется. Она никогда больше не откроется.