Приказ

К концу апреля погода постепенно улучшилась, стало меньше холодных, пасмурных и ветреных дней. Потом пришла пора пышного цветения каштанов, в Буде женщины продавали букеты роз. Во всех газетах помещались сообщения о пойманных солдатах-дезертирах, самовольно покинувших казармы. Лукачич запретил печатать сообщения о приговорах офицерам: и без того авторитет обладателей золотых звезд на погонах сильно пошатнулся.

Однако Марошффи умел читать между газетных строк. Он чувствовал настроение этих скорых на расправу военно-полевых судов, так как прекрасно знал их методы. Альбину до сих пор не удалось встретиться с Петером Татаром, а значит, он не получил обещанных ему документов. Пока еще не очень сильно, но он уже начал беспокоиться. Марошффи понимал, что каждый день приближает страну к окончательному поражению на фронте. Он заранее предвидел тот час, когда англо-французское командование возьмет инициативу в свои руки. Длинными ночами он перечитывал многочисленные газеты и журналы. Он заучил множество новых имен: Яси, Сенде, Феньеш, Биро, Кунфи, Погань, пытаясь представить себе, что это за люди. Не прошел мимо него и новый кровожадный призыв на страницах журнала «Алкотмань» «золотоголосого» епископа из города Фехервара, направленный против «подрывных элементов». Зная методы бесовской кухни (ведь недаром капитан был специалистом в области военной политики), он заранее предвидел, что за этим последует. Днем он занимался изучением политической литературы. Особенно его интересовали два издания: либерально-радикальная газета «Вилаг» и крайне националистическая «Будапешти хирлап», а из журналов — орган иезуитов «Мадьяр культура» и любимое чтиво барона Гота «Хусадик сазад». Перепалка между этими газетами и журналами помогала ему узнавать все, что он хотел. Иногда его просто поражало верхоглядство цензуры: много важных сообщений цензура пропускала, кое-что вообще не замечала, но наличие «темных окон» все-таки свидетельствовало о ее существовании.

В Будапеште, да и везде по стране, проходили шумные собрания рабочих, на многих предприятиях работа останавливалась, фабричные рабочие требовали избирательного права и мира. Марошффи настолько хорошо разбирался в политике, что сразу распознал за этими требованиями приближение революционных перемен. Особенно много забастовок отмечалось в конце апреля — начале мая, по времени они совпали со вторым в этом году крупным наступлением немцев и его провалом.

В эти дни Марошффи со все большим нетерпением ждал встречи с Петером Татаром. Его начинали угнетать одиночество, вынужденная изоляция от внешнего мира, что особенно мучительно для активного по характеру человека. С тех пор как Альбин перестал пить, он снова ощутил вкус к жизни. Он хотел действовать, чувствовал потребность выяснить то, что ему самому до сих лор представлялось неясным. Он хотел встречаться с людьми, которые требуют мира, с теми политиками, чью отвагу он чувствовал даже по газетным сообщениям, в которых их отчаянно критиковали. Но без документов в кармане было бы очень опасно выходить из дому. Он часто подходил к окну, прятался за занавеской и оттуда наблюдал за сутолокой на улице. Много раз он видел, как солдаты прочесывают площадь, рынок, устраивая облаву. Они тщательно проверяли документы у каждого человека, причем заходили даже в церковь. Однажды они вытолкнули оттуда какого-то несчастного солдата. Тот сопротивлялся, ему удалось даже вырваться. Он бросился бежать, в него начали стрелять из винтовок. Когда солдат упал на землю, его схватили и за ноги втащили в ближайшую подворотню. Это зрелище потрясло Марошффи. Теперь его еще больше раздражало собственное бездействие и ничегонеделание. Его мучило добровольное самозаточение. С каким-то болезненным наслаждением он вслушивался в колокольный звон в полдень и вечерами, вспоминая в эти мгновения давно прошедшие, старые добрые времена. Он думал об Эрике, вспоминал их совместные прогулки по тропинкам, по лужайкам, усеянным цветами, по склонам горы Напхедь, откуда манила их Табань близостью своих красивых старинных домиков.