Приказ

Теперь он уже размышлял над тем, как ему рассказать матери о событиях, которые самым решительным образом изменили его жизнь. Он чувствовал, что обязан ей все объяснить, но только никак не мог решить, в какую форму облечь свое признание, а это казалось ему весьма существенным. Он сам понимал, как сильно отличается теперь от того человека, который еще совсем недавно, такой элегантный и самоуверенный, отправлялся из отчего дома на фронт. Но тот молодой человек исчез навсегда, а этот, сидящий сейчас у семейного очага, не может не считаться с фактами. Во всяком случае, хочет он того или не хочет, ему приходится считаться с тем, что он не сохранил офицерскую честь, изменил воинской присяге. Каким образом он совершил этот непоправимый поступок, какой бес-искуситель нашептал ему, чтобы он довел до полной несовместимости свои взаимоотношения с миром, в котором родился и жил? Что скажет он в свое оправдание членам военного трибунала, если его привлекут к ответственности? Сможет ли объяснить, каким образом подпал под полное влияние солдата Петера Татара? Да и захотят ли его понять? Сможет ли он сообщить нечто такое, во что они поверят? Вероятно, он мог бы объяснить все это следующим образом: «Я находился в нервном состоянии, был как лунатик, подпал под влияние постороннего человека… Но ему я обязан своей жизнью… Не знаю, что вы обо мне думаете, но все именно так и произошло…»

Однако какой смысл имеет подобная защита? К тому же окажись Альбин вновь в подобной ситуации, разве он не сделал бы то же самое? Две недели продолжалось их «путешествие» из Южного Тироля домой, в Венгрию, и все время он послушно следовал за Петером Татаром.

Об этих двух неделях Марошффи даже не хотел вспоминать — такими ужасными были эти дни. То, что делал он сам, и то, что происходило с ним, относится к числу историй, которые офицеры любят рассказывать в своих клубах за рюмкой коньяку и которые кажутся совершенно невероятными. Все кордоны и заслоны полевой жандармерии на железнодорожных станциях, от которых, казалось, ничто не могло скрыться, удалось преодолеть этим отчаявшимся людям, страстно желавшим остаться в живых. Оба они проявили своего рода гениальность, совершили своеобразный подвиг, который был проделан с обыденной простотой.

Но разве может то, чем смело мог гордиться такой человек, как Петер Татар, быть поводом для гордости офицера генерального штаба? Все это не поддается никакому объяснению: ведь речь здесь идет не о простом дезертирстве, а о чем-то неизмеримо большем. Может быть, это стихийный протест? Нет, по этому пути сначала пошли чешские офицеры, потом — офицеры-румыны и офицеры-хорваты. Однако они не были выходцами из старинных дворянских семей, как Альбин Марошффи. Офицеры-дезертиры? Да разве их могло быть много? Подобного в генеральном штабе в 1914 году даже представить себе не могли. Писал о чем-нибудь подобном Клаузевиц? Или Конрад? Что же произошло с когда-то дисциплинированной австро-венгерской армией? Надо это выяснить, если в этом есть какой-нибудь смысл… Правда, последняя ниточка еще не оборвана, ему надо встретиться с Эрикой и конечно же во всем признаться матери. Но только не сразу: он ведь знает ее характер, это ее и убить может, если он сразу откроет ей всю горькую правду, расскажет о том, что случилось, хотя и ему самому пока еще не все ясно. Так что же делать?

Марошффи не считал, что он струсил, но ему все же не хотелось появляться на людях. Он должен самым обыденным, равнодушным тоном поведать матери о своем необычном положении.

— Мутти, на некоторое время мне необходимо переодеться в штатское и скрываться. Желательно достать паспорт на другое имя. Понимаешь? Ведь рано или поздно мне все равно как-то придется легализовать свое возвращение… Дела обстоят так, что либо я все доведу до конца, либо мне самому останется вынести себе приговор… — Признаваясь матери, он побледнел от сильного волнения.

Вдова взяла руку сына и почувствовала, что рука стала какой-то чужой, холодной и потной. Нечто подобное случается в кошмарных снах, когда живые встречаются с уже умершими.

«Боже, да наяву ли все это происходит? Надо попытаться все-таки кое-что узнать», — мысленно решила Сударыня и спросила Альбина:

— Что произошло, дорогой? Ты что-то от меня скрываешь? Что именно? И почему? Может быть, разумнее поделиться со мной своими заботами — и тебе сразу же станет легче? Ведь я наверняка смогу тебе помочь…

И все же Марошффи не хотел рассказывать матери все до конца. Он попытался ответить уклончиво:

— Просто какое-то время мне необходимо жить под чужим именем…

Сударыня в изумлении уставилась на него:

— Это связано с твоей службой?

Капитан был вынужден сказать ей:

— Не спрашивай меня больше ни о чем, пойми, я сказал все, что мог.

Вдова тяжело вздохнула, она истолковала слова сына по-своему, так, как ей подсказало сердце, тем более что она кое-что слышала о строгих порядках, существующих в генеральном штабе, о всяких малоприятных поручениях, о секретных заданиях, выходящих за рамки обыденного. Она понимала, что не имеет права расспрашивать сына.