Приказ

Эрика с раздражением опустила крышку рояля, но и после этого ей никак не удавалось отделаться от дурных предчувствий, вдруг нахлынувших на нее, и в тот же миг квартиру внезапно наполнил звук резкого звонка из прихожей. Это почтальон принес срочное заказное письмо. Написанное полковником Эгоном Вильчеком, письмо было адресовано Эрике. Номер полевой почты не был знаком Эрике. Она содрогнулась, словно почувствовав, что в этом письме содержится известие о смерти Альби. Ей стало дурно. Сударыня тут же уложила невестку на кушетку, побрызгала ей лицо водой, послала Лизу за доктором Лингауэром, а когда Эрика пришла в себя, вскрыла конверт…

*

В апреле Будапешт терзали ветры, город пребывал в унынии. Солнце пряталось где-то за облаками, в воздухе носились пыль и сор, иногда вдруг начинал накрапывать дождик, но по-настоящему небеса так ни разу и не разверзлись. И в Буде, и в Пеште люди окончательно потеряли спокойствие. На широких тротуарах Бульварного кольца среди поношенных военных мундиров почти на каждом шагу встречались люди в трауре. Тем, кто не носил казенную, щучьего цвета, форму, просто не давали проходу насмешки. «Эй ты, обозный протеже, — ехидно спрашивали такого человека, — куда несешь ты свой зад?» Трамваи ходили очень редко, и полицейские охотились за теми, кто висел на подножках.

По проспекту Кристины и дальше, через Цепной мост, по проспекту Андраши до самого городского парка медленно и тяжело двигался омнибус — сильно исхудавшие лошади быстро уставали и не могли уже бежать, как в добрые мирные времена. Порядочные женщины не рисковали появляться на улицах после наступления темноты. Люди предчувствовали приближение анархии, а напряженность в городе еще больше возрастала в результате постоянных полицейских облав.

На каждом шагу проверяли документы различные патрули: полицейский, военный, жандармский, офицерский — и представители различных органов охраны общественного порядка. Они заходили в каждое кафе, беспокоили посетителей, иногда оцепляли целые кварталы, требуя у каждого мужчины, военного или штатского, документы. Они врывались в синематографы во время демонстрации фильмов, приказывали людям, показавшимся им подозрительными, встать и немедленно выйти из зала. Самыми ненавистными фигурами того времени были «легавый», то есть полицейский, и «стукач» — дворник, попросту обыкновенный, официальный доносчик. Этих не только ненавидели, но и старались всячески подчеркнуть их «ранг». К ненавистным фигурам относили еще и торговок, проще говоря, базарных баб, которых обычно называли «коровами». Это были самые обыкновенные спекулянтки.

В народе распевали куплеты о миллионерах, нажившихся на войне, о продажных барышнях, о спекулянтах. Передавали всякие подробности о жизни людей, торгующих поддельными документами, освобождающими от посылки на фронт. Город кишел мошенниками самых разных мастей, которые обложили его своей «пошлиной» и которых полиции никак не удавалось прихлопнуть…

Сообщения телеграфных агентств Хёфер и Вольф помещались на первых страницах газет, но сами газетчики на профессиональном языке обычно называли их пеной. Эти военные байки уже никого не интересовали, даже праздных болтунов, завсегдатаев кафе, которые мнили себя стратегами. Большинство людей с интересом читали статьи Лайоша Биро на страницах «Вилаг». Тем же, кто сам не пережил событий той эпохи, было трудно представить себе, что значили для людей его смелые статьи.

Первое из числа вновь разработанных наступлений Гинденбурга — так называемая операция «Архангел» — развивалось вроде бы успешно. Шестьдесят одна немецкая дивизия теснила войска противника, и все же настроение в глубоком тылу нисколько не улучшалось.

«Если мы побеждаем на фронте, — задавал самому себе вопрос человек с улицы, — тогда почему подал в отставку министр иностранных дел Чернин? Может быть, потому, что японцы высадили своих солдат в Сибири, в районе Владивостока, или, быть может, потому, что президент США Вильсон направил в Европу свои вооруженные силы?..»

Мудрые псевдостратеги, сидевшие за мраморными столиками в модных тогда кафе «Нью-Йорк» и «Остенде», спрашивали:

— Ну хорошо, войска Гинденбурга успешно продвигаются вперед, тогда почему же нам нечего есть?

Некая базарная торговка предстала перед судом за то, что продавала картофель по цене одна корона и 10 филлеров вместо 46 филлеров за килограмм. Обвиняемая защищалась на суде:

— Не понимаю, чего от меня хотят? Одна сигарета раньше стоила два филлера, а теперь — двадцать, раньше за девяносто корон можно было купить мешок картошки, а теперь ему цена — три сотни. До войны я за тридцать корон покупала ботинки своему мужу, а теперь за них же надо шесть сотен выкладывать. Все вещи становятся дороже, цены растут, а я что, по-вашему, бесплатно должна все отдавать?

Весь город издевался над пределами для роста цен, установленными властями, над так называемыми «макси», введение которых привело к тому, что все товары просто-напросто исчезли с прилавков. Мальчишки на улицах во все гордо распевали ставшие популярными куплеты: