Прикладная метафизика

Вольфганг Гигерих предлагает рассматривать Океанос как единую стихию, включающую в себя внешний всеобъемлющий круг метаболизма — или собственно мировой океан, первичную среду жизни — и внутренние круги кровообращения, автономизированные, изъятые из единого потока отдельной телесностью[4]. Разобщенность двух кругов циркуляции, насчитывающая уже миллионы лет, не отменяет тем не менее их первоначального родства. В голосе крови распознаваем глубинный шум Океаноса, один из первичных позывов, анализу которых Фрейд посвятил работу «По ту сторону принципа наслаждения». Влечение к утраченному единству живого, к пресловутому телу-без-органов, точнее говоря, к зародышевому, общеродовому телу-без-организмов — таков конечный адресат первичного позыва, перехваченного и явственно услышанного вампиром. Более того, этот зов как раз и вызывает вампира к существованию, очерчивая присутствие особой сущности, подобно тому как застигнутые и окликнутые зовом Бытия обретают достоинство Dasein. Уместно спросить, что именно вызвано в нас так услышанным голосом крови? Глубокое наблюдение Фрейда, вполне подходящее в данном случае, свидетельствует о пробуждении спящих начал — «того, чему лучше было бы никогда не просыпаться»[5].

Вся хищная природа живого воплощается в призыве, пробуждающем вампира; эту сублимированную песнь можно расслышать в стихотворении Мандельштама «Лестница Ламарка». Пульсирующая жизнь здесь еще не распределена по отдельным телам, экспансия бесформенной субстанции еще не векторизована восходящим или нисходящим направлением. Сработавший на прием этих позывных резонатор, возможно, и конституирует вампира. Существенно, однако, подчеркнуть, что чистота приема достигается нерасслышанностью другого зова, полной блокировкой позывных Танатоса, настигающих, согласно Фрейду, каждого смертного и определяющих самое могучее влечение организма (психосоматического единства) — «стремление умереть на свой лад»[6]. Именно эксклюзивность настроя на зов Первичного Океаноса в диапазоне голоса крови, невосприимчивость к требованию завершения бытия в собственном времени и не дает вампиру умереть «естественной смертью». Требуется некое дополнительное усилие оповещения, зафиксированное фольклором и отраженное киноэстетикой.

Авитал Ронелл в «Телефонной книге», наиболее известном своем произведении, обыгрывает некоторую двусмысленность хайдеггеровского зова, имеющую тем не менее прямое отношение к сути дела. Английское слово «call», равно как и немецкое «Ruf», означает одновременно и «зов» и «телефонный звонок» (вызов). Совпадение не случайно: наша спонтанная готовность снять трубку и откликнуться на телефонный звонок (call), прерывая при этом любой очный разговор, возможно куда более важный, является эмпирическим свидетельством настоятельности зова — и можно представить себе, насколько зов свыше требовательнее звонка случайного абонента[7]. Находка Авитал Ронелл может быть интерпретирована и для интересующего нас случая. Поскольку вампир не слышит зов бытия как бытия-к-смерти (а значит, и не подчиняется ему), приходится использовать резервную линию связи — осиновый call. Только такая принудительная форма подключения к позывным Танатоса, как осиновый call, и позволяет наконец призвать к прекращению завораживающей пульсации трансперсональной стихии, к успокоению мерцания в монотонном режиме смерти.

Неуемность, неудержимость существа, именуемого вампиром, чаще фиксируется интуицией писателя, чем исследованиями культуролога и предположениями психолога. В качестве примера глубокого проникновения можно сослаться на роман Наля Подольского «Книга Легиона». Один из главных героев, Легион, с детства отличается необычной способностью: льющаяся кровь вызывает в нем глубочайшие преобразования — сначала уже знакомый шум в ушах, заглушающий все посторонние мотивации, а затем и полное переключение регистра восприятия. К жизни пробуждается другое существо и даже другое сущее, не имеющее прямого отношения к этому телу[8]. Видеоряд кино для изображения глубины трансформации использует устоявшиеся средства: выдвигаются клыки, на смену «слишком человеческой» приходит характерная экспрессия Чужого — но в принципе можно обойтись и без карикатурного внешнего антуража. Ведь сохранение прежней телесности не гарантирует сохранности прежнего существа — как и наоборот, при метаморфозах живой природы (типа бабочка — личинка — куколка) смена телесности не означает прекращения самотождественности представителя вида.