Прикладная метафизика

Механизм утверждения номадической мотивации остается метафизической и антропологической загадкой. В драматическом синтезе, идущем по цепочке «…анимация — оживотворение — одухотворение…», номадическая инициированность может возникнуть лишь в самом конце, причем как эпифания, без всякой закономерности.

Если вампирион можно рассматривать как «тяжелую», неустойчивую элементарную частицу с коротким периодом полураспада, то номад напоминает нейтрино, частицу с нулевой массой покоя, проходящую сквозь плотные слои социальности, не взаимодействуя с веществом. Тем не менее сравнение этих элементарных частиц вполне корректно — хотя бы потому, что в сложной многосоставной «молекуле» человеческого существа они сохраняют элементарность, окрашивая своим присутствием экзистенциальный проект, но оставаясь свободными «несвязанными радикалами». Номад — воин, авантюрист, легко пересекающий в обе стороны границу добра и зла (причем на самых охраняемых участках), имеет ряд моментов сходства и даже тождества с вампиром. Удивляться этому не приходится, все-таки стартовая площадка в обоих случаях находится на месте разлома инерции сущего, там, где прерван инстинкт самосохранения и детерминация по типу физической причинности (инопричинение).

И вампир, и номад подчинены автономному законодательству слышимого зова, они в равной мере неподвластны замедлениям, застреваниям в промежуточных состояниях (становлению): переход в иной модус бытия совершается ими как туннельный эффект мгновенного проскока. В определенных ракурсах вампирическое и номадическое дают сходную картину, да и внутренняя оптика в некоторых узловых точках гомологична по своему устройству. Например, эти метафизические частицы сближает отталкивание от всего консервированного и мумифицированного. Гомеопатия обыденной жизни со всеми ее гарлическими предосторожностями в равной мере непригодна ни для синтеза вампириона, ни для бытия на высоких номадических скоростях. Можно указать и другие элементы общности.

Но, как уже было сказано, номадический интерес не направлен на сгустки слишком человеческого, он мгновенно угасает в ситуациях повтора и столь же быстро исчезает, наткнувшись на становление. Избранные цели номада расположены в сфере чистого авантюрного разума, и, следовательно, его траектория проходит через те слои витального, социального и психологического, которые лишены регулярностей. Номадический зов не взывает к воссоединению, и в этом смысле нет никакого «номадиона», подобного вампириону. В мире высоких номадических скоростей действует принцип «человек человеку трамплин», препятствующий скучиванию в любых его формах, будь то вампиризация, социализация или какая-нибудь иная симпатическая связь, порождающая квазисубъектов[50].

Как гипотетически могли бы складываться отношения между вампиром и номадом? Даже с позиций спекулятивной антропологии этот вопрос спекулятивен вдвойне, но относительно вторичных вампирионов и инициированных номадическим зовом субъектов можно высказать некоторые соображения.

У номада интерес к свежему, к всплескам хроносенсорики корректируется оптикой иного типа, не похожей на тепловизор. Эта оптика позволяет, в частности, обращать охотника в жертву, безошибочно фиксируя уже упоминавшуюся «ахиллесову пяту», сингулярную точку крепления к человеческой ипостаси, зону, где пульсирует собственное иное. Номад, пребывая в странствии, в рассеянном поиске задач, подходящих для активации чистого авантюрного разума, издалека замечает обладателя тепловизора, независимо от того, излучает ли притаившийся суперанимал дружелюбие или находится в анабиозе. Вампирическая оптика, в свою очередь, тоже всегда начеку, но скорость перемещений и легкость отслаиваемых оболочек дезориентирует тепловизоры: видоискатель реагирует на продуцируемую видимость, не различая контуры невидимого и не идентифицируя отголоски чуждого для суперанимации зова.

Так вампир-покровитель берет в оборот свежую мишень, появляющуюся на горизонте, но движущуюся быстрее, чем это удается отследить, и к тому же в не совсем понятном направлении. Поэт, художник, авантюрист, покоритель сердец, несущий в себе бьющую через край витальность — совершенно очевидную в момент предъявления, — сразу производит впечатление на группу поддержки, в которой скрываются и суиеранималы второго порядка. Зов в слышимой части диапазона призывает их начать охоту на живца — и драматическая охота начинается. Номадический азарт и хладнокровие номада противостоят нечеловеческой настойчивости вторичного вампиризма. Результат не предрешен, исход может быть каким угодно.

В качестве подобной рискованной игры можно интерпретировать историю Жюльена Сореля и госпожи Реналь из «Красного и черного» Стендаля. Из нее следует, что шансы номада существенно возрастают, если он правильно использует свое главное оружие: высокую скорость и умение не взаимодействовать с веществом, будь это вещество страсти, ненависти или других витальных проявлений.