Приключенья Стрельца (СИ)

   Чтобы отвлечься, отвернулся и стал собирать для девочки кубик Рубика, искоса всё же поглядывая на казачку. Она догадывалась, затуманено смотрела.

   Маршрутным такси поехали в Кишинёвский зоопарк. Там был бэби-бум после холодов. Сидели вдвоём в кафе, а дочка повторно бегала к попугайчикам.

   Она спрашивала о первой интимной близости, других женщинах, и почему он выбрал её. И он, смущаясь, мешая с непривычки учёные термины и народную лексику, скомкано пытался объяснить себя, свои ощущения и восприятие сидящей напротив женщины.

   Она извлекла из его путанности: он тащится от неё, балдеет в ней, ловит кайф от голоса, рук, запаха, слов, тела, ног, губ, дыханья, походки...

   -- Ты сумасшедший, -- восторженно смеялась казачка. -- Я с тобой тоже съезжаю с катушек. Ещё пять минут таких речей, и я долбанусь окончательно.

   На них оборачивались.

   В последнюю ночь она целовала его шрамик от аппендицита.

   -- Если бы ты тогда написал -- оставайся...

   Она, оказывается, ждала -- как скажешь, так и... А он не знал, что его мнение важно. История с обменом начиналась задолго до него, сколько усилий вложено, вся родня -- двое братьев и сестра -- на ушах стояла, взяточные в жилотделы проплачены и отступные за лучшее в качестве жильё...

   Она промолчала, а он не настоял. А надо было наплевать на повышение, приехать, трахнуть кулаком по столу -- никакого Ростова! Ты моя, и девочка моя, и всё здесь моё. Я так решил, и баста!

   Она с дочкой возвращалась в родную сторону. И правильно -- спокойнее за них. А возле памятника молдавскому господарю уже собирается толпа и орёт про оккупацию. Он не был оккупантом, но ведь могут и не разобрать. Его предки тихо жили в Бессарабии и Буковине и при турках, и австрийцах, и румынах, и русских. Детство и юность отца с матерью прошли под румынами. Мать красиво пела на румынском.

   Я не знал, что ты жалеешь, что уехала. Но мне приятно, что ты жалеешь обо мне.

   VI. Любо, братцы, жить!

   Подруга, приютившая казачку по приезде, и видевшая Маркина всего однажды, неожиданно позвонила на его служебный телефон -- нужна настоящая мужская помощь, а именно, рубить дрова.

   -- Откуда номер узнала?

   -- Неважно.

   Смотрела с тяжёлым любопытством и каким-то ожиданием. Дрова он наколол, от чая отказался, на просьбу поправить перекосившуюся гардину предложил обратиться к более опытному человеку.

   Не понравился прозрачный намёк -- не все такие недотроги, как хотят казаться. Она сделала казачке доброе дело, но была ему неприятна. Он считал, что перед ней в долгу, а лучше бы дать денег, и пусть наймёт человека. Казачка всё равно заплатила за проживание. Что же он ещё должен.

   Странное дело -- после отъезда казачки на телецентре всё всколыхнулось. Их видели вдвоём -- в микрорайоне живут глазастые и смышлёные люди. Тайное стало явным и всеобщим.

   Ни с того ни с сего старшая подруга казачки звукорежиссёр Сазонова пригласила Маркина в свой кабинет и показала письмо. Глаза сразу выхватили из текста фразу: "Это прекрасный рыцарь с неказистой внешностью..." Он узнал почерк -- письмо из Ростова. Она делилась тем, что её наполняло.

   -- Письмо адресовано вам. Я читать его не буду.

   Провожаемый удивлённым взглядом он вышел.

   Он понимал -- эта строка редкая, необычная похвала. Но "неказистый" почему-то царапнуло. Лучше бы она писала проще -- он славный или он ангел! Впрочем, ещё девчонки в школе говорили -- некрасивый, но симпатичный и обаятельный.

   Ни о ком другом так не писала казачка, но гордости не было. Она, оказывается, всё видит и принимает его, таким как есть. Ерунда, лишь бы принимала. И этой сороке она поверяет сердечные тайны.

   Сазонова не то, чтобы трепала языком, поделилась, надо полагать, с приятельницей, редакторшей отдела новостей.

   -- Только больше никому. Ты же понимаешь -- это глубоко личное...

   И пошло-поехало -- он слышал шушуканья за спиной, замечал любопытствующие взгляды.

   Это его не трогало. Он не писал ей -- помалкивай об... Это означало бы лишить её старых связей и возможности выражать свои чувства, о которых она не хотела или не могла говорить ему. Он не писал ей о пересудах. Пусть не знает.

   -- Лихорадка злословия, -- глядя куда-то мимо Маркина, говорил режиссёр Чумак, отец-одиночка двух малышей, за частую нетрезвость из сострадания к детворе не уволенный, а задвинутый в детскую редакцию как наименее ответственную. -- Ну, я-то шибздик, она на меня никакого внимания. Но остальным-то что?

   -- Ты молодой, -- осторожно обронил старший коллега, -- уши едва примялись, а на моей памяти на телецентре сменились четыре директора, и женщине-ягодке надо было всем угодить.

   И это его не волновало. Она имела право и могла позволить себе выбирать директора.

   Болтали в коридоре на перекуре две сотрудницы фонотеки, будто между собой, но ему, проходящему, в спину.

   -- Принимала на дому. Слаба на передок. Боже, с кем она спуталась!

   -- Действительно, какой стыд! Да я бы в жизни...

   Маркин повернулся.

   -- Я бы не стал такое говорить за глаза. Она не виновата. На неё нашло помутнение. Это я её соблазнил.

   Они стушевались и юркнули назад в фонотеку.

   Неопределённо-выжидательно улыбалась Амалия: