Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)

Откуда-то притащили фисгармонию — насмерть расстроенную, и когда все были готовы, за нее уселась и заиграла юная девица: инструмент забурчал, точно его желудочные колики прихватили, заскрипел, а люди как запоют, — по-моему, у одного только Питера мороз по коже от этих звуков и не побежал. Потом вышел вперед и заговорил, медленно и торжественно, преподобный Хобсон, и тут же из погреба донеслось совершенно ни на что не похожее, безобразное гавканье, — собака там была всего одна, но голосиной обладала могучим и лаяла, не переставая; преподобному пришлось прерваться и стоять у гроба, ожидая, когда она заткнется, — куда там, скоро я уж и собственных мыслей расслышать не мог. Очень получилось неловко, а что делать, никто не знал. Впрочем, длинноногий похоронщик быстренько подал преподобному знак — мол: «Не беспокойтесь, я все устрою» — и заскользил вдоль стены, пригнувшись так, что только плечи его над головами сидевших и виднелись. Прошмыгнул он вдоль двух стен гостиной — шум и гавканье становились тем временем все более непристойными, — и скрылся за дверью погреба. А секунды через две мы услышали, как он дал собаке здоровенного пенделя, как она изумленно взвыла раз-другой и умолкла, — и преподобный заговорил снова, с того места, на котором его прервали. Через пару минут похоронщик вернулся и, опять скользнув вдоль стен, на сей раз вдоль трех, выпрямился, трубкой сложил у рта ладони, вытянул над головами людей шею к священнику и хриплым шепотом сообщил: «Она крысу словила!». А после снова согнулся и скользнул на прежнее свое место. Лица у всех стали довольные, потому что каждому же хотелось узнать, в чем там дело-то было. Такие простенькие поступки человеку ничего обычно не стоят, зато внушают уважение к нему и любовь. Вот и жители этого городка никого так не любили, как своего похоронщика.

В общем, погребальная служба получилась хорошая, но малость длинноватая и утомительная, в нее еще и король встрял и понес обычную его ахинею, однако, в конце концов, служба завершилась, и к гробу стал подбираться с отверткой в руке похоронщик. Я аж вспотел и глаз с него не сводил. Но нет, в гроб он соваться не стал — просто надвинул, как смог тихо, крышку и привинтил ее быстро и крепко. Вот вам и здрасьте! Теперь я и вовсе не знал, там деньги, не там. И говорю себе, допустим, кто-то втихаря слямзил мешок, — и что же я теперь Мэри Джейн напишу? Ну, раскопает она могилу и ничего в гробу не найдет, — что она обо мне подумает? Проклятье, говорю я, на меня ж тогда охоту объявят, а после в тюрьму упекут; нет уж, самое для меня правильное — затаиться и молчать в тряпочку; в хорошенькую я историю впутался: хотел сделать как лучше, а сделал в сто раз хуже, надо было оставить все как есть и не лезть в это дело!

Гроб зарыли, все разошлись по домам, и я опять начал к лицам приглядываться, никак успокоиться не мог. Но так ничего и не выглядел, ни одно лицо ни о чем мне не говорило.

Вечером король по гостям ходил — произносил сладкие речи, дружелюбие изображал и объяснял всем и каждому, что в Англии его ждет не дождется паства, так что ему необходимо побыстрее уладить все имущественные дела и возвратиться назад. Очень он жалел, что приходится так спешить, да и другие все тоже жалели, им хотелось, чтобы он подольше пожил в городке, ну да что ж тут поделаешь, говорили они, — ничего, мы понимаем. А еще король уверял всех, что он и Уильям заберут, разумеется, племянниц с собой, и всех страшно радовало, что девушки будут так хорошо устроены и смогут жить с родственниками и забот никаких не знать, и упрашивали короля поскорее все распродать, тогда девочки сразу смогут уехать с ним. Да и сами бедняжки были до того довольны и счастливы, что у меня просто сердце щемило, — я же понимал, что им врут, обманывают их, а вмешаться и изменить общее настроение не мог.

Ну вот, и будь я проклят, если король мигом не назначил время аукциона, с которого он собирался продать и дом, и негров, и прочую собственность — через два дня после похорон; впрочем, каждый желающий мог купить что угодно и частным порядком, без аукциона.

В результате, на следующий день после похорон, около полудня, радости девушек был нанесен первый удар. Откуда ни возьмись появились двое работорговцев, и король продал им домашних негров по разумной цене, с оплатой чека по истечении трех дней — так это называлось, — и негров увезли: двух братьев вверх по реке, в Мемфис, а их мать вниз, в Орлеан. Я думал, у бедных девочек и негров сердца разорвутся от горя, уж так они плакали, так сокрушались, я и сам чуть не заболел, на них глядя. Девушки говорили, что они и в мыслях не имели разделять семью да и вообще продавать негров в другие города. А картина, которую я увидел тогда, — несчастные девушки и негры обнимают друг дружку и ревут в голос, — въелась в мою память, видать, уже навсегда. Я бы, наверное, не выдержал и вмешался бы, и вывел двух бандитов на чистую воду, кабы не знал, что продажа негров незаконна и они через пару недель возвратятся домой.