Приключение жизни Виктора Ивановича Мочульского, описанное им самим

Так как в обозе находилось не менее 50–60 лошадей, найти подходящее для ночлега место было сложно, и мне приходилось каждый день тратить несколько часов на осмотр предполагаемых стоянок. Для этого я проезжал в лучшем случае в крестьянской повозке до следующей станции, осматривался, определял, где можно встать на постой, и на следующее утро отправлялся далее. Потому вышло так, что, когда наша армия встала перед крепостью Модлин, я ехал по обширному лесу в сопровождении двух казаков. Польский крестьянин забирал всё глубже в чащу, затем он внезапно остановился и стал уверять нас, что заблудился. Оглядевшись, я заметил за деревьями какое-то движение, и вскоре мы обнаружили, что невдалеке от нас расположен военный лагерь – то были поляки. Мой крестьянин хотел было сбежать, но казаки схватили его и огрели несколько раз плетью, после чего он присмирел и стал умолять нас проявить к нему милосердие, всячески клянясь при том, что ошибся случайно. Я приставил ему к груди пистолет и приказал поворачивать. Но куда ехать в незнакомом, огромном лесу, в котором на каждом шагу можно повстречать неприятеля? Один из казаков нашёл выход из положения: «Я попытаюсь вновь отыскать путь», – сказал он, – «ведь я имел осторожность время от времени надламывать ветки, когда мы шли сюда». И действительно, он нашёл верную дорогу, и мы избежали уготовленной нам крестьянином ловушки. По прибытии на станцию поляк получил должный урок и потерял, видимо, всякий вкус к предательству.

За обедом у одного польского дворянина, жившего недалеко от прусской границы, моё правое ухо внезапно вновь обрело способность слышать – но громкий шум оказался для меня невыносимым, и я заткнул это ухо и заперся у себя в комнате. Только три дня спустя мне удалось привыкнуть к звукам речи. Музыка же ещё причиняла мне неудобство. Моё левое ухо так и осталось навсегда глухим.

В другом уже месте я встретил одного старого помещика, который вёл себя подобно истинному философу, и который замечательно меня принял. Мне тяжело было думать о том, что на следующий день в его амбарах и на его полях ничего не останется. Ведь ночлег 60 тысяч лошадей и 20 тысяч людей вредит хозяйству страшнее полчищ саранчи. Когда я закончил осмотр места для стоянки, мне подали ужин, а затем – предоставили кровать в зале, окно которой выходило в сад. Смертельно уставший, я быстро разделся и заснул. Утром меня разбудил какой-то шум: было светло, и передо мной стоял, смеясь, вражеский штабс-офицер, да ещё и слуга с чашкой кофе! Легко вообразить себе моё смятение. Я неловко ухватился за одежду, желая побыстрее натянуть её на себя, когда этот непрошенный гость помог мне выйти из неприятного положения, обратившись ко мне по-русски. То был казак, майор по званию, в обыкновенной, тёмно-синей шинели, а я, внезапно проснувшись, принял его за поляка. Мы долго и искренно смеялись, и мой старый хозяин сказал: «вечером по соседству и впрямь останавливались Krakussen[7], и я приготовил им здесь же, в зале, кровати и открыл окно в сад, чтобы в случае нужды они могли выпрыгнуть и укрыться за деревьями». Этот же человек рассказал мне множество историй о последней войне с французами, во время которой маршал Сен-Сир[8] вместе со своим штабом задержался на некоторое время в его поместье. При прощании полководец выдал хозяину квитанцию за всё выпитое и съеденное солдатами. Эта записка была написана на французском, которого помещик не понимал, и позже, когда она была представлена в комиссию по обналичиванию, выяснилось, что маршал указал в ней только 1000 кочанов салата. Так обращались французы со своими друзьями, поляками.

В другом случае польский прелат должен был предоставить обед другому французскому полководцу – Даву. После завершения трапезы слуги марша ла забрали все серебряные приборы со стола священника. На последовавшую жалобу хозяина Даву ответил: «Мой дорогой, на войне, как на войне!»[9]: