Приключения барона де Фенеста. Жизнь, рассказанная его детям

Во-первых, это отражается в его поэзии: многие стихотворения Парнаха не только описывают джазовую музыку и соответствующие ей балетные движения и позы, но самим своим ритмом – ломким, издерганным, даже порой истерическим и вызывающим, а также подбором лексики и звукописью стремятся передать впечатление, зрительное и слуховое, от этого нового направления в искусстве.

В стихотворении «Веселый мим» (сб. «Самум») Парнах писал:

Как стройно пальцами я щелкаю.
Щелк нот меня заколебал.
Я изогнусь иглою колкою.
Я сам – оркестр и дрожь цимбал.

Поэтические образы его стихов приобретают подчас причудливость и требуют расшифровки (например, «Восторг ноги гнал в танец колесо!»), что перекликалось с пластическими решениями танцев Парнаха. Под влиянием джаза он раскрылся как незаурядный танцор-мим. Вот как историк дадаизма рассказывает о выступлении Парнаха в Париже 10 июня 1921 г.: «Он спустился с галерки, чтобы исполнить номер под названием «Чудесная домашняя птица». Парнах облачился в немудреный костюм: широкая рубаха, громадные манжеты, а на спине – изображавшие куриные крылышки теннисные бутсы. К правому предплечью приладили одну из тех огромных металлических ног, что украшают витрины салонов педикюра. Постукивая этой дополнительной конечностью, он принялся исполнять танец в модных ритмах под аккомпанемент пианистки. Мелодии сами собой заставляли пуститься в пляс, напоминавший торжественное гарцевание»[1687].

А вот как в терминах этой новой эстетики Парнах описывает окружающий вещный мир, в данном случае Эйфелеву башню:

Скрещенья, скрежеты и скреб
Тормазов, стержней, скреп, стропил.
Скрип прутьев, скоб, решеток, ребр,
Шмыг, резь и грызь когтей и пил.

(сб. «Карабкается акробат»)

Но вот что примечательно: рядом с постоянным и каким-то навязчиво провозглашаемым стремлением к новизне в сознании поэта неистребимо и настойчиво присутствует оглядка назад, уход в прошлое, поиски в нем душевного успокоения и даже моральной и эстетической опоры; так, в стихотворении, помеченном Севильей, он пишет:

Прохлада и лимон цирюлен.
Под вечер вышли на прогулку жители.
Веселый мастер в белом кителе
Стоял у входа. Таганрог в июле.

(сб. «Карабкается акробат»)

Это, конечно же, не только результат ассоциативной связи: образы Таганрога как олицетворение детства, счастливого и, главное, полного иллюзий и надежд, никогда не покидают поэта. Как вот в этих строках:

Ввергаться в ноты и в удары
И дать давно желанный знак!
Сквозь обмиранья и кошмары
Тебя почуять, новизна.

И весь с оркестром, за оградой,

Дрожащий, тонкий мальчик рад
Продирижировать, как надо,
Как я пятнадцать лет назад.

(сб. «Карабкается акробат»)

Определить место Парнаха в русской лирике его времени трудно: он не примыкал ни к какой школе, ни к какому направлению. Брюсов в статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии», не без колебаний, отнес его к числу примыкающих к футуризму[1688], что, конечно, правомерно. Но следовало бы присмотреться к перекличке Парнаха, особенного раннего с акмеистами; недаром же он начинал в близком им журнале «Гиперборей» и долгие годы, до скандальной ссоры в связи с выходом «Египетской марки» (где он увидел пасквиль на себя), поэт поддерживал дружеские отношения с Мандельштамом, посвящая ему стихи. Показательно, что, как и многие «гиперборейцы» (Н. Гумилев, Г. Иванов, М. Зенкевич, М. Лозинский и др.), Парнах немало сил отдал переводам – в известной мере как и кое-кто из них в тяжелые для поэзии времена, «эмигрировал» из «Цеха поэтов» в цех переводчиков.