Приключения Джона Девиса

Ночью поднялся шквал, весьма привычный для этих мест. Я беспрестанно переходил от Апостоли к Фортунату. Качка очень беспокоила обоих. Я сказал Константину – так звали капитана пиратов, – что больных нужно перевезти на сушу. Он посоветовался на греческом языке с сыном, потом пошел на палубу – посмотреть, где мы. Увидев, что мы огибаем южную оконечность Хиоса, пират объявил, что завтра мы пристанем к острову Никария. Я принес эту весть Апостоли, бедняга воспринял ее со своей обыкновенной печальной улыбкой и сказал, что на земле ему, вероятно, будет получше.

На третий день после того, как Фортунат получил рану, я хотел перевязать ее, но Константин удержал меня и попросил, чтобы я дал ему выйти. Этот кровожадный разбойник, этот человек, вся жизнь которого протекла в битвах, не мог видеть, как перевязывают рану его сына. Он ушел на палубу, а я остался с Фортунатом и молодым негром, которого Константин прикомандировал ко мне.

Я снял повязку и увидел, что рана немного кровоточит, поэтому я наложил новые бинты, перевязал рану с прежними предосторожностями и велел смачивать. Потом я пошел на палубу сказать Константину, что его сын начинает выздоравливать. Он стоял на носу с Апостоли, который, почувствовав себя немного получше, захотел подышать свежим воздухом. Оба смотрели на горизонт, где начинал подниматься из воды остров Никария, к которому мы теперь шли. Слева от него был Самос, густой зеленью своих оливковых деревьев почти слившийся с морем. Услышав от меня радостную весть, Константин тотчас побежал к сыну, и мы остались одни с Апостоли. Я впервые со времени сражения увидел его при дневном свете и, хотя и был готов к этому, все же испугался перемен, произошедших в нем за трое суток: лицо его еще больше похудело, а скулы сплошь покрылись багровым румянцем, глаза стали как будто больше, и пот беспрерывно выступал на лбу.

Мы долго стояли на палубе, не сводя глаз с Самоса, и разговаривали о древней Греции; наконец, суда наши вошли в небольшой порт, где был очень хороший причал. Пираты тотчас перенесли на берег две палатки и поставили их в некотором отдалении друг от друга: первую у ручья, вторую в тени небольшой рощи. Они убрали эти палатки коврами и подушками и устроили вход так, чтобы больные могли видеть со своих постелей Самос, за Самосом – голубую вершину горы Микале, а по сторонам от Самоса – Эфес и Милет, или, лучше сказать, места, где были некогда эти города. Потом пираты расположились вокруг палаток лагерем. Когда все было готово, Фортуната понесли в одну из палаток, а другую предоставили Апостоли, потом заставили меня еще раз поклясться, что я не покину Фортуната, пока не вылечу его, и оставили меня на воле. Это было излишне, потому что я ни за что на свете не покинул бы Апостоли.

В этом удивительном климате нечего было бояться ночного холода, однако я хотел убедиться в этом сам и лег спать в палатке Апостоли, а Константин ночевал в палатке Фортуната. Что касается пиратов, то половина из них расположилась вокруг нас, а прочие остались на судах. Утром следующего дня Константин отправил шлюпку на остров Самос за свежими фруктами и съестными припасами. Я попросил, чтобы мне привезли козу для Апостоли, и с тех пор не давал ему уже ничего, кроме молока.

Я еще раз перевязал рану Фортунату. Ему было заметно лучше. Рана начинала уже затягиваться понемногу, и по всему было видно, что она скоро заживет. О нем я нисколько не беспокоился. Но состояние Апостоли очень меня тревожило. Всякий вечер лихорадка у него была сильнее прежнего, и всякое утро он был слабее, чем накануне. В первые дни нашего пребывания на Никарии мы всходили на вершину небольшого холма, высшей части острова, смотреть на восход и закат солнца, но вскоре и эта небольшая прогулка сделалась для него слишком утомительной. Каждый раз он делал на несколько шагов меньше и уже почти не отходил от своей палатки. Наконец, он уже не мог выйти из нее и тогда только начал понимать свое положение.

Апостоли был из тех людей, которые возбуждают в сердцах окружающих чувства светлые и нежные, все его любили и жалели. Я был уверен, что Константин охотно бы согласился отпустить юношу в Смирну, чтобы он мог умереть на руках родных. Я не ошибся: когда я заговорил об этом с капитаном, он не только не отказал, но и предложил перевезти Апостоли в своей шлюпке на остров Теос, потому что оттуда ему уже легче будет добраться до Смирны. Я побежал к Апостоли, чтобы сообщить эту приятную весть, но он, к моему удивлению, воспринял ее довольно холодно.

– А ты? – спросил он.

– Что – я?

– Поедешь со мной?

– Я не просился.

Апостоли печально улыбнулся, и я поспешил прибавить:

– Я не просился только потому, что он, без всякого сомнения, не отпустит меня.

– Ты попросись сначала, а там мы решим, что нам делать.

Я пошел к пирату. Тот сказал мне, что я дал слово не покидать Фортуната, пока он не выздоровеет, а раз он еще лежит в постели, меня никак нельзя отпустить. Я сообщил это Апостоли. Он взял меня за руки, усадил подле себя у входа в палатку и сказал: