Приключения сомнамбулы. Том 1

кто был кто

– Гурик и Гурам – это одно лицо?

– Гурик, Гурам, он же Гурам Рубенович, – сокурсник Ильи Марковича по архитектурному факультету, я, шапочно с Гурамом знакомая, слышала только, что он, как и подобало кавказцу, был речистым виночерпием весёлых компаний; его брата Арсена, знаменитого на весь Петербург гениколога, профессора института Отта, я лучше знала, о, он слыл большим оригиналом, меломаном, считал благотворным для рожениц звучание органа, который с давних пор принадлежал институту, в партийных кругах будто бы постановили забрать орган в Певческую Капеллу, Арсен сопротивлялся, как мог, в печёнке засел у городских властей. И вот, Гурик чудом уцелел, уехав в канун беды на Кавказ, а Арсена, кстати, в один день с Ильёй Марковичем, из операционной забрали, он погиб.

– А Тирц?

– О, они с Гуриком с гимназических лет соперничали в отправлениях распивочных ритуалов! Бордосские красные, насыщенные из Сент-Эмильон, Полероля идеальны при 16–18 градусах, а Анжуйские розовые, – смешно закартавив, передразнила, и будто дыхание оборвалось… – от пристрастия к вину его и ранний артрит замучил…Пётр Викентьевич Тирц, кузен моего первого мужа Кости, – глотнула воздух, тихонько заговорила, – с Костей прожили мы недолго, втянулись в неприятнейший для нас, католиков, развод, но развестись не успели, война. А Пете выпала достойная авантюрного романа, извилистая судьба! Из Училища Правоведения перескочил в Петербургский университет, слушал юриспруденцию и в Сорбонне, но ничего не окончил. – Скучнейший удел, – усмехался, – зубрить законы, чтобы затем до гроба ругать российское беззаконие. Остроумец, знаток искусств, щеголявший экстравагантными взглядами, склонный, по словам Кости, к высокому напускному идиотизму, а также, как вы поняли из письма, пророк, гурман, картёжник и скандалист; слышала, и с Гурамом, одноклассником по гимназии Мая, не говоря о старших знакомцах-гимназистах – Вале Нуделе, Саше Бенуа, Диме Философове – Тирц на голосах ссорился. В гимназии атмосфера немецкого педантизма удивительно сочеталась с вольнодумием, и братство гимназистов разных выпусков сложилось, недаром их ласково майскими жуками звали, но Тирцу не прощали злую издевательскую запальчивость, подыгрывал Пете лишь другой его приятель по гимназии и Училищу Правоведения Мирон Галесник; Мирон с Петею славно спелись тогда, составив, как шутил Костя, дуэт носатых эстетов.

– Мирон? Думец, который трамваями и балеринами увлекался?

– Да. Увлекался, охотился за ними, а бобылём прожил. Неотразимый вертопрах, завоеватель всего и всех в бурлившей столице. Порывистый…в маске Сирано. Но – разбрасывался, поспевая повсюду, Сирано превращался в Фигаро с внушительным профилем, да? Его влекли балерины Мариинки, ночи в поэтических кабаре, гонки на роликах, партия эсеров, чью василеостровскую ячейку, удивив нас, возглавил; попав в городскую Думу, запускал первый петербургский трамвай. А ещё слыл неврастеником, выскочкой. И пописывал стишки, на мой взгляд, довольно претенциозные; помню, правда, нахваливали его поэму «Причал Харона» о горестной судьбе Петербурга, отрывок из неё мелькнул, кажется, в «Аполлоне», по ней в эмиграции, я говорила, кто-то сочинил кантату «Конец Санкт-Петербурга». Но Мирон не ходил по редакциям с портфелем гениальных стихов, ни к какой рифмоплётской крикливой группке не прибивался. Символисты отвращали его гнильцой, антисемитским душком, который за версту улавливал длинным носом, позже, в Цехе Поэтов ему мерещилось классическое высокомерие. Мирон сам пестовал юношей бледных с очами горящими, талантливейшим из них провозгласил Канегиссера! Другой бы за такие похвалы после убийства Урицкого головы не сносил, но Мирону везло, всегда случай брал его сторону. В Чека быстренько пристрелили Канегиссера, о Мироне не вспомнили, а он в воцарявшемся хаосе, как лист дрожал, дома не ночевал, боялся, что поволокут в подвал на Гороховой, потом сам себя заточил в подвале, столько лет с душой в пятках прожил!

пиры накануне

– При непримиримой идейной злобности Тирц отличался редкостной гостеприимной общительностью. Мрачноватая чопорная квартира в доме иезуитов на углу Екатерининского канала и Итальянской стараниями Ираиды, его жены, встречала пестротой поэтических афишек, отходами судейкинских фантазий с неграми, птицами и цветами – куда как мило для искупавшихся в полупьяной лирике экзотичнейших скользких типчиков, завсегдатаев «Собаки»; благо блудливый подвальчик был рядышком.

У Тирцев умно спорили, вкусно ели.

Петя хитро компоновал блюда, играл вкусовыми комбинациями, которые никакой кулинар не смог бы придумать – он не жаловал в чистом виде национальные кухни, русскую в том числе, высмеивал тупые обжорства в «Медведе» с обязательной жирно-золотой стерляжьей ухой, осетрами, икрой в ведёрках из мельхиора, да объятиями, причмокиваниями и сопливой «Парой гнедых», пропеваемой хором уже при выходе, на Конюшенной, да ещё и острой надобностью оскоромиться поутру, когда и бочки с огуречным рассолом, казалось, мало.

И вот мы усаживались за стол.