Приключения сомнамбулы. Том 1

– Не правда ли, очаровательная шпалера? Илья Маркович хвалил сочетание тёмно-зелёного с розовым, шпалера ему от отца досталась, как уцелела, ума не приложу, и не помню, говорила ли, что Марк Львович – глава медицинской части Ливадийского дворца, а по совместительству – светский лев и утончённейшая натура – чохом закупал убранство, когда вздумал строить на скале в Крыму игрушечный замок… и втемяшилось Марку Львовичу, будто девочка в розовом схожа с Анастасией Дмитриевной, да-да, Вяльцевой, он в неё на старости лет – бес в ребро! – влюбился до беспамятства, до безумия! Как раз он купчую выправил на скалу Аврора, мечтал «Ласточкино гнездо», которое сначала называлось «Приют влюблённых», готовеньким, обставленным подарить возлюбленной, будто бы бомбаньерку. А муженёк Вяльцевой – эдакий недотёса, буян-военный, её поклонников с порога гнал в шею, а тут покусился богатый старик, да ещё еврей, пусть и выкрест. Согласно молве Марк Львович обедал в «Вене» – молочная телятина, белая спаржа… – а тот спьяна его отражение в ресторанном зеркале из револьвера расстреливал: звон, пороховой дым, в окна зеваки с Малой Морской заглядывали. Но Марк Львович не оробел. Клещём вцепился в Анастасию Дмитриевну, не отпускал; и пускал по ветру своё состояние. Управляющий, благо хозяин счета не смотрел, обдирал, как липку; два доходных дома пришлось продать, потом и недостроенное «Ласточкино гнездо» за долги заложили. Что-о тебе сни-ц-ц-а, крейсер «Аврора»… – вразнобой подхватывали за стенкой, забивая Академическую Капеллу, которую овациями вынудили бисировать.

– …а Анастасия-то Дмитриевна внезапно скончалась. Посмотрите, Марк Львович с нею в салон-вагоне перед её отбытием на последние гастроли.

Соснин впился: квинтессенция стиля.

Длинные диваны с высокими валиками и кожаными подушками. Канелированные панели тёмного дерева с фигуристыми вставками присобранного цветастого штофа, тяжёлыми однотонными драпировками; спаренные зубчатые колокольчики-бра из матового стекла, изгибистые побеги с бронзовою листвой над овальными зеркалами… гирлянды лампочек ниспадали к столику на гнутых ножках, на нём поблескивал костяным раструбом граммофон, напоминавший тропическую улитку.

– Снимал личный фотограф Анастасии Дмитриевны, она грипповала, а Марк Львович ей целебный бальзам принёс, видите, у граммофона на столике? Они слушали последнюю запись, – верещала Анна Витольдовна.

Кутаясь в шаль, Вяльцева наклонила голову с высокой причёской, подпёрла щёку тонкой рукой; по дивану разметались атласные складки платья. Марк Львович сидел в сторонке, в полосатом кресле с узкой спинкой и подголовником: скрещённые на груди руки, острые торчки коленей. У любвеобильного хрыча – орден в петлице; для решающего объяснения прибыл?

Странное сближение…странное и волнующее. В сонной тьме памяти бесшумно отворилось окно, из белой ночи полетел тополиный пух. И ещё одно фото Вяльцевой – высокая причёска, подпёртая тонкой рукой щека – окантовалось лакированной рамочкой, тускло блеснуло у старенькой пишущей машинки. Блажь поэта? Страсть заронил исчезнувший лик, ангельский, пролившийся с ветхой пластинки голос? Страсть к давным-давно погасшей звезде. Или Геночка Алексеев, ценитель, знаток модерна, был пленён образом и стилем эпохи?

– Бедняжечка, вмиг сгорела! И Марк Львович ненадолго её пережил, – Соснину на тарелку лёг блин. – А вот книга его, единственная осталась, – взяла с полки тёмный толстый кожаный том.

Соснин, словно пробуя на вес, подержал в руке: «Die Traumdeutung».

в чём вина? (и можно ли загладить вину?)

Всё повторится – неслось из телевизора – всё возродится; ещё один чтец-декламатор, он же, ещё не располневший, в ялтинском летнем театре, когда они с Нелли сидели в третьем ряду, выдыхал с лирической вкрадчивостью: ящерица… с глазами, как влажные камни.

У Нелли и впрямь были такие глаза.

И опять, опять тасовал Соснин фотографии.

Звонкий девичий голосок запел о лесном олене, об оленьей стране…потом Пугачёва пела про Арлекино.

Вот ведь странность! О том, что было с дядей давным-давно, задолго до рождения Соснина, узнавал теперь с удивительными подробностями, что же касалось последних дядиных дней, то вспомнить было нечего, только вокзальные проводы. В бредовых комбинациях разума, падкого на мнимые страхи, надежды, наплывало пасмурное чувство вины – у Ильи Марковича случился приступ, а даже не заскочил проведать; с Нелли как раз в те дни собирались в Крым.

Но чем бы он смог помочь, если б и заскочил?

О чём им тогда было говорить?

Эка невидаль! – повеса-племянник томится у одра дяди.

свидетельство о смерти

– У Ильи Марковича обострилась стенокардия, но Бог легко взял, во сне сердце остановилось, – донеслось до Соснина.

и всё-таки опоздал?

Как и на похоронах, в тот солнечный, умытый слепым дождём день, Соснину сделалось муторно, жалко себя до слёз – проглядел, упустил.