Прильпе земли душа моя

Господа-товарищи,
эй, на корабле!
Берег отплывающий
отошел к земле.

Мы тут без имущества,
голые средь вод,
только соли гущица
в нёбе отдает,

только соли ложечка
в океан-стакан,
выпьем понемножечку,
выпьем по́ сто грамм,

выпьем под занюханный
латаный рукав,
от Святого Духа нам
дан сей пироскаф.

«Неузримый при свете и…»

Неузримый при свете и
прозреваемый в темноте,
Ты почти междометие
на меже между этим и тем.

Вдох и выдох – зазором ли
продыхаешь кругло́-кругло́
меж морозов узорами
выходящее к свету стекло…

И у круга трамвайного
не сойти мне, а повернуть.
Не оставь, не отдай, не замай меня,
между рельсами тесен мой путь.

«Ты знаешь край…»

Ты знаешь край
(у бездны),
ну так сигай,
любезный,

ну так лети
на камни,
маши, крути
руками,

порхая, тре-
пыхаясь,
втопя свой трепет в хаос.

«Ты понимаешь, понимаешь…»

Ты понимаешь, понимаешь,
чего я говорю?
Ты не обманешь, не обманешь,
что это всё не плод ума лишь?
Я чую, слышу, зрю

и густоту, и редкость речи,
нагруженной на эти плечи
случайные, мои,
как воин, кликнутый на вече,
оставивший бои.

«Задраенной бойницей…»

Задраенной бойницей
покой не нарушается земной,
подраненною птицей
между молчанием и тишиной

хромая, опирая
свой вес на уцелевшее крыло,
достигну двери рая,
куда не вхоже зло.

И страдавша, и погребенна…

И страдал, и на мгновенье
усомнился – всё как мы.
Значит, Боговоплощенье
– не концепция, не мненье,
не идея, и умы

ничего тут не прибавят,
не убавят ни на грош,
на весь свет себя ославят
и галерку позабавят
да услышат: «Что ж ты врешь!»

«Рок ли грозит…»

Рок ли грозит?
Рог ли трубит?
Рай ли в окне?
Рады ли мне?

Рою и строю
в оврагах и рвах
новую Трою —
войн мировых,
новую пролубь —
льдины взорвав,
крошек, как голубь,
жду даровых.

Рано ли, зоренька,
вовремя встала ли?
Засветло? Затемно?
«…но как разбойника» —
ртами усталыми
твердим старательно.

«Пустота…»

Пустота —
что прыжок с моста,
и пустот —
что пчелиных сот.
Сосчитай до ста,
до двухсот, трехсот,
зерна не оста-
вил на зерне осот.

Но о том зерне,
умершем в стерне,
что не погибнет,
знает лишь стерня,
к которой сорняк
в агонии выгнут.

«Богоматерь моя…»

Богоматерь моя
по реке приплыла,
пеленала Младенца
в петушиный рушник.
А речная струя,
холодна и светла,
бормотала: – Надейся,
еще полдень не сник,

и проворный казак
из воды извлечет
чудотворную доску,
подгребая веслом,
и вчерашний закат
разольется в восход,
где и меду и воску
со слезой пополам.

«Всё исчерпывается…»