Приношение Гермесу

Легко догадаться, что Клодина, за которую принял Маргариту толстяк, обладала менее глубокими познаниями в области нецензурных выражений, чем «светлая королева» – хотя, собственно говоря, в данном контексте и этот титул является откровенной издёвкой, поскольку Клодина – имя служанки из пьесы Мольера Жорж Данден, или одураченный муж, роль каковой в булгаковском романе досталась домработнице Наташе. Нет сомнений в том, что с ней, прибывшей на реку раньше Маргариты, пьяный ухажёр без брюк успел познакомиться до появления хозяйки, почему и дал ей это прозвище – уподобив, таким образом, Маргариту мольеровской Анжелике; «королева» в подобном контексте означает не более, чем «знатная развратница», и Маргарита вряд ли обрадовалась бы такому обращению, если бы поняла суть каламбура и осознала, с кем её «спутали». В целом, можно цитировать целые отрывки – они особенно ярки в ранних редакциях романа, – где всё происходящее с героиней Булгакова после натирания мазью, вызывает у неё отнюдь не реакцию человека, который пошёл на смертельные жертвы (в буквальном смысле слова, поскольку речь идёт о душе) ради любимого; она получает откровенное удовольствие от своего нового состояния, новых знакомств и новых приключений: «Ах, весело! Ах, весело! – кричала Маргарита, – и всё забудешь». Тем более, что забывать осталось немного. «Почему, собственно, я прогнала этого мужчину? Мне скучно, а в этом ловеласе нет ничего дурного, разве только что глупое слово „определённо“?» – рассуждает сама с собой Маргарита ещё до встречи с Азазелло. «Почему я сижу, как сова, под стеной одна? Почему я выключена из жизни?» Столь высоко превозносимый подслеповатыми критиками пример «верной, вечной любви» представляет собой женщину, которая жила с двумя мужьями более полугода, обманывая одного и пользуясь беззаветной преданностью другого. В последнюю роковую ночь, когда мастер отдал ей «на хранение» все оставшиеся у него деньги (трудно представить себе, что героиня не догадывалась о причинах этого поступка), Маргарита «взяла их, уложила в сумочку», поцеловала мастера и сказала, «что ей легче было бы умереть», чем покидать его в таком состоянии, но что «её ждут, что она покоряется необходимости, что придёт завтра». Как помнит читатель, обещанное «завтра» длямастера наступило в следственном изоляторе ГПУ. Однако Маргарита не умерла с обещанной ею лёгкостью; «она сделала всё, чтобы разузнать что-нибудь о нём, и, конечно, не разузнала ровно ничего. Тогда она вернулась в особняк и зажила на прежнем месте». Прежнее место – отнюдь не подвал. Автор романа избегает двусмысленностей в данном вопросе: «с уверенностью можно сказать, что многие женщины всё, что угодно, отдали бы за то, чтобы променять свою жизнь на жизнь Маргариты Николаевны». Даже опасаясь навлечь на себя гнев защитников этого «идеала русской женщины», придётся признать, что такое поведение не в точности соответствует поступкам жён декабристов.[48]

Само собой разумеется, что речь идёт не о «критике» или «очернении» образа Маргариты; никто не собирается всерьёз читать мораль литературному персонажу (кроме, разве, тех людей, которые привыкли называть актёров именами их кинематографических героев). Речь идёт о том, что, если задаться целью понять суть романа Булгакова, следует хотя бы поверхностно проанализировать описанные в нём характеры, забыв о своих симпатиях и антипатиях как читателя (то есть призрака, бродящего среди декораций романа) и подойдя к вопросу как подлинный автор, то есть личность, смотрящая на плоскость событий (или бумаги) сверху, подобно тому, как создатель смотрит на голубой шар земли. Вообще, всякий критик, литературовед или теоретик искусства, прежде всего (научившись заранее читать, разумеется, чего можно пожелать многим представителям упомянутых профессий) должен уметь поставить себя на место автора, поскольку «оценить» произведение искусства можно, лишь увидев его из точки подлинного наблюдателя. «Можно ли стать на место гения?» – с придыханием спросят возмущённые «профессионалы», по излюбленной привычке мгновенно переходя от частного вопроса к универсалиям. Что ж, это нелегко, но стремиться к этому следует; в конце концов, от критика не требуется ни художественное мастерство, ни владение композицией, ни порождение невиданных сверхзадач. От него требуется лишь умение читать и понимать прочитанное.