Принц Вильгельм I Оранский. В борьбе за независимость Нидерландов от Испанской короны

После этого люди дона Хуана открыто подняли вопрос религии, тщетно пытаясь заставить Вильгельма признать, что он отстаивает исключительно интересы кальвинизма. Он не собирался признавать ничего подобного, заявляя, что урегулирование религиозных вопросов, как оно изложено в Гентском примирении, должно быть представлено на рассмотрение объединенных Генеральных штатов всех семнадцати провинций. Леонинус нашел к чему придраться. Он заявил, что принц Оранский определенно не подчинится решению Генеральных штатов, если они единодушно выскажутся в пользу католической церкви. Ситуация, как все понимали, допустимая только в теории, поскольку, в случае если Голландия и Зеландия будут представлены в Генеральных штатах, такое решение будет абсолютно невозможно. Но Вильгельм не собирался спорить на эту тему. Обернув дело в шутку, он с обезоруживающей улыбкой сказал: «Конечно, не подчинюсь… поскольку мы не намерены допустить, чтобы нас уничтожили». Именно в этот момент Арсхот внес свою единственную лепту в обсуждение, неожиданно воскликнув: «Нет! Никто не хочет, чтобы его уничтожили». Было ли это сказано вообще или он хотел косвенно указать, что его сторона намерена бороться за существование не менее решительно, чем принц Оранский, так и осталось невыясненным. Впрочем, это не имело большого значения, поскольку к этому времени Вильгельм и Сент-Альдегонд повернули ход дебатов в нужную им сторону. Упрямо придерживаясь условий Гентского примирения и отказываясь углубляться в детали или отвлекаться, они ясно дали понять, что Вечный эдикт нарушает условия примирения и, следовательно, является недействительным, в то время как примирение по-прежнему остается в силе. Людям дона Хуана так и не удалось заставить их хотя бы рассмотреть предположение о том, что Вечный эдикт отменяет действие Гентского примирения. Хватило бы нескольких гневных слов, пары фраз, которые можно было бы истолковать как то, что Вильгельм и Сент-Альдегонд сами объявляют примирение недействительным. Но эти слова так и не были сказаны, и шесть делегатов дона Хуана вернулись в Брюссель ни с чем.

В письме одному из них Вильгельм продолжил дискуссию. «Теперь мы видим, – резко констатировал он, – что вы и ваша сторона не держите слова, что ни один пункт Примирения не выполняется, что вы день ото дня все больше и больше нарушаете его, как будто никогда не давали клятвы. Вам было бы трудно найти хотя бы один пункт, который вы и ваша сторона выполнили честно и свободно. Вы готовы использовать любые придирки и уловки и упражняться в красноречии, чтобы не делать того, чего требует справедливость и что вам предписывает данная вами клятва, или вы откровенно увиливаете и ищете причины, чтобы отложить выполнение своих обещаний или отказаться от них. Поступая так, вы поддерживаете рознь между провинциями, конфискацию собственности, лишения, которые терпят пленные, присутствие иноземных солдат на своей земле, разрушение цитаделей и крепостей, многие из которых превращены в гнезда жестокости и насилия. Вы поддерживаете положение, при котором свободы и привилегии страны забыты и уничтожены, многие люди оказались в изгнании, а люди Веры находятся в непримиримом противоречии с правительством. И когда мы со своей стороны выражаем недовольство, вы просите у нас гарантий…»

По мере того, как Вильгельм продолжал открыто высказывать свое недовольство, положение дона Хуана становилось все более непрочным. Его первоначальная популярность, завоеванная за счет приятных великодушных манер и открытости, начала таять, когда Штаты и жители Брюсселя и Антверпена обнаружили, что он не может сдержать своих обещаний. Осознав бесполезность дальнейших попыток миролюбивыми речами и убеждением перетянуть симпатии людей от Вильгельма к себе, дон Хуан летом незаметно покинул Брюссель под тем предлогом, что ему нужно подготовить вывод войск. Однако планировал он вовсе не их вывод.