Принцесса Шиповничек

Став первым в выпуске – скорее случайно, чем в результате упорной учебы, – он немедленно уехал в Париж. Там он обнаружил у себя еще одну склонность: а именно, к жизни полусвета. Сказать, что он выживал, значит утверждать очевидное. Сказать, что он осознавал, что просто выживает, значит приписывать ему большую способность к рефлексии, чем он в то время на самом деле имел. Пописывая для маленьких театриков и крутя романы с героями-любовниками, он довольно бездумно переехал из Парижа в Вену, потом в Берлин.

В 1936 году, накануне своего тридцатилетия, решив напоследок оторваться на полную катушку, он весело проводил время в Берлине. В то время Йозеф был влюблен в юношу двадцати двух лет с абсолютно арийской внешностью. Льняные кудри, безупречные зубы, греческий нос и васильковые глаза. Звали его Адам Готлиб, и он был евреем. Но под покровительством Потоцкого – «графа Потоцкого», известного в театральных кругах под этим именем, – Адаму ничего не угрожало. Он сменил имя, став Аланом Бергом, Аланом «с Гор», и все, в том числе и Йозеф П., легко забыли, кем он был на самом деле.

Йозеф особенно любил на выходные уезжать со своим обожаемым Аланом в горы. Они останавливались в маленьких шале и целыми днями гуляли. Йозеф украшал возлюбленного венками из эдельвейсов, они любовались горными вершинами и напевали песенки из последних шоу. Йозефу казалось, что он почти в раю.

На самом деле они находились в самом логове волка, не подозревая, что хищник уже притаился, готовый к броску. Аполитичные, зацикленные друг на друге, цитирующие Гете, Шиллера и темные, сладострастные строки Рембо и Бодлера («Срок приближается, срок приближается, – без конца напевал Алан, – сердце пленяется!»[3]), они изумились, когда мир их настиг. Первый удар они получили в маленьком городке, где сняли домик. Поперек дороги висел плакат: ЕВРЕИ ПРИЕЗЖАЮТ НА СВОЙ СТРАХ И РИСК.

В первый момент Йозеф не понял, почему Алан вскрикнул. Потом, поняв, нежно обнял друга за плечи, стараясь не помешать тому вести машину, но все-таки дать понять, что считает плакат чудовищным.

– Никто не узнает, – шепнул Йозеф.

– Я знаю, – возразил Алан. – Этого вполне достаточно.

Его плечи вздрагивали под рукой Йозефа.

– В Баварии… – начал Йозеф, имея в виду, что в таком городишке политика не играет роли, но сразу же осекся: на двери отеля, куда они подъехали забрать ключи от снятого шале, их встретило объявление: СОБАКАМ И ЕВРЕЯМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН.

– Я тут не останусь, – сказал Алан. – Ни за что.

Он крепко стиснул руль. Руки у него дрожали.

– Никто же не узнает, – повторил Йозеф, не понимая, что как раз этого говорить не стоило, не осознавая, какая пропасть вдруг возникла между ними. – Откуда им узнать?

Алан не удостоил его ответом, и тогда Йозеф сдуру произнес слова, окончательно их разъединившие. Только спустя долгие годы он смог понять, что наделал.

– Мы же так мечтали побыть вместе! Не обращай внимания на эти глупости, какое нам до них дело? Даже в ресторане есть не обязательно, я могу готовить. И сам заберу ключи. Тебе и показываться не придется.

Алан не сказал ни слова.

Они остались только на одну ночь и спали в разных кроватях. На следующее утро вернулись в Берлин, мучительно препираясь всю дорогу, не упоминая, однако, о политике. Больше Йозеф его не видел. Алан сначала уехал в Париж, потом – по слухам – в Палестину, где был убит в какой-то нелепой пограничной стычке. Жалкий конец прекрасной жизни, думал тогда Йозеф, с бессмысленной злостью вспоминая бегство возлюбленного. Лишь через много лет, в густом лесу возле Кульмхофа, он осознал: Алан ушел из жизни, сражаясь, что само по себе совсем неплохо. В память об Алане он даже процитировал знаменитую концовку «Повести о двух городах»[4] – быть может, чересчур театрально благодаря четверти бутылки коньяка.

«Верю, что Божья воля послала мальчика из его родной страны в Великий Рейх, позволила ему возмужать и стать фюрером всего народа…» Йозеф слушал эту речь по радио, лежа в объятьях своего венского любовника. Было это в 1938 году, и Йозеф доверял возлюбленному, когда тот обвинял Гитлера в вероломстве, называл проклятым лжецом, не имеющим ни одного шанса сломить сопротивление австрийского народа. Возлюбленный этот, к слову сказать, занимал высокий пост в правительстве фон Шушнига.

– У любого австрийца, – сказал он как-то Йозефу, – в мизинце больше культуры, чем у этого мазилы в заднице.

Это были самые грубые слова, которые Йозефу довелось слышать от своего друга. Йозеф в ответ только принужденно рассмеялся. Он не желал видеть дикий страх, скрывающийся под этой бравадой. Ему было не до того. Они редко говорили о политике. Они вообще редко разговаривали. Они вместе ели – долго и лениво сидя за столом. Вместе спали. Этого было достаточно.