Принцесса Володимирская

– В Петербург… В Сибирь… Меня будут судить? Может быть, казнить! За что?! За что?! Что я сделала? Пожалейте меня! Пустите меня…

– Успокойтесь. Вы и так больны.

Алина хотела встать на ноги, но силы изменили ей. Она проползла шага два к Грейгу и воскликнула, простирая к нему руки:

– Пожалейте меня! Отпустите! Передайте Орлову… Он, верно, в Плимуте. Он, верно, пытался меня освободить, но вы… вы… вы помешали! Вы злой и бессердечный человек…

Но, видно, давно накопилась у доброго Грейга злоба на своего начальника и на роль, которую он заставил его играть. Адмирал не выдержал, и вдруг несколько неосторожных слов сорвалось у него с языка.

– Ах, полноте мечтать, как ребенок! – воскликнул он. – Вы обвиняете меня, исполняющего приказание Орлова. Он вас соблазнил, заманил на эскадру, приказал арестовать и доставить в Петербург… А вы, как ребенок…

– Где же он? Он не с нами на эскадре?.. – воскликнула Алина.

– Конечно, нет…

– И не в Англии?

– Еще менее…

– Где же он?

– На пути в Москву или уже и доехал получать от царицы награду за вашу наивность и ваше легкомыслие!

Грейг проговорил это резко, раздражительно и отошел от пленницы.

Алина осталась полулежа на полу и несколько минут была недвижима, как окаменелая, и только одной рукой проводила по лбу как бы от боли; но вдруг она вскрикнула, вскочила и бросилась к борту корабля.

Одно мгновение – и она была бы в море, если бы ближайший матрос не задержал ее машинально за руку… Доктор, Грейг и Франциска бросились к ней и схватились за нее все…

Алина боролась отчаянно; лицо ее исказилось как бы бешенством, губы посинели… Сверхъестественная сила явилась в руках…

– Хочу… Пустите… Хочу… – шептала она с пеной у рта.

Грейг крикнул о помощи. Несколько матросов бросились на зов, приняли пленницу и, тоже почти с трудом совладав с нею, снесли ее в ее комнату.

– Заприте! – крикнул кто-то.

Двери заперли…

И все столпившиеся у дверей слышали только, как кричала и билась несчастная о стены маленькой каюты в припадке дикого, отчаянного, но бессмысленного бешенства. Нескоро прошел припадок; но когда Алина стихла, силы окончательно покинули ее. С этого дня болезнь старая, давнишняя появилась снова, но уже сильнее. Алина кашляла все более, и кровь показывалась постоянно…

К этому прибавилась снова морская болезнь, так как ветер не прекращался ни на один день и качка была сильная… Наконец в начале апреля стало несколько тише на море. Алина стала страдать меньше и могла снова вернуться к своим горьким помыслам о себе и о своем положении.

Страдания от морской болезни отнимали у нее отчасти восприятие окружающего. Теперь же она могла снова оглянуться мысленно, начать тосковать или надеяться… Но это вернувшееся сознание послужило ей к открытию нового источника горя и ужаса.

Однажды утром, когда Франциска вошла в каюту своей бедной барыни, она нашла ее в каком-то оцепенении…

– Что с вами? – вскрикнула Франциска. – Ведь качает меньше гораздо…

Алина глядела на нее мутными глазами и, как бы онемевшая от полученного удара, не могла прийти в себя.

– Что случилось? Позвать доктора? Что с вами? Позвать? – приставала Франциска.

– Да! – отозвалась Алина.

Франциска вышла из каюты, которую, как и всегда, заперли за ней на ключ постоянно стоявшие или сидевшие у двери часовые.

Через минуту доктор и горничная были снова впущены часовыми. Алина сидела как бы очнувшись совсем. Она сурово взглянула на доктора и проговорила:

– Вы должны мне сказать наверное: ошибаюсь я или нет…

На несколько тревожных вопросов Алины доктор отвечал утвердительно… Когда он вышел, Алина обратилась к Франциске с теми же вопросами, и обе женщины тосковали с полчаса. Франциска – смущаясь и с изумлением на лице, Алина – глухим упавшим голосом…

И доктор, и наперсница подтвердили ей то, что узнала сама Алина и боялась верить себе… Ужасное открытие повергло ее теперь в холодное, немое, бесстрастное состояние горя и ужаса.

Этого еще недоставало бедной женщине! Болезнь, арест, коварное предательство в прошедшем!.. Суд и всякое мучение в будущем! И ко всему еще и это!..

Алина узнала, что ей суждено быть матерью! И, вдобавок, этот первый ее ребенок – его ребенок! Ее предателя!!

XXXIII

24 мая генерал-губернатор, фельдмаршал князь Голицын, призвал к себе утром капитана Преображенского полка Толстого и объявил ему, что на него возлагается поручение первейшей важности.

– И великой милости монаршей можешь удостоиться… И голову потерять можешь, – сказал князь.

Он провел капитана в другую комнату, где оказался священник и аналой с крестом и Евангелием.

Князь выговорил строго:

– Принимай присягу, что под страхом смерти никому ни единым словом не поведаешь о том, что по высочайше порученной тебе должности надлежать будет учинить.

Толстой принял присягу, поцеловал крест и Евангелие и несколько смутился, так как священник, ничего не знавший, поглядел на капитана с соболезнованием и жалостью.

Фельдмаршал в коротких словах передал капитану все дело.

– Задача немудреная, коли ты не болтлив. Только выбери надежнейших молодцов из роты своей… И тоже не ротозеев и не пустобрехов! – закончил князь.