Принцесса Володимирская

Измученная болезнью, которая проявлялась с новой силой, пленница написала письмо к государыне, в котором умоляла принять ее в аудиенцию, чтоб рассказать все искренно и рассеять все недоразумения.

Когда длинное французское послание, горячее и слишком смелое, было окончено, женщина задумалась: как подписать его? Какое из многих имен своих поставить?

Ее звали: Катрин, Людовика, Алина, Алимэ, Элеонора, Елизавета… И ни одно из этих имен – не истинное имя.

Пленница, на свое несчастье, подписала последнее прозвище: Elisaveth.

Через неделю императрица отвечала из Москвы князю Голицыну по-французски:

«Передайте пленнице, что она может облегчить свою участь одною лишь безусловною откровенностью и также совершенным отказом от разыгрываемой ею до сих пор безумной комедии, в продолжение которой она осмелилась подписаться Елизаветой. Примите в отношении к ней надлежащие меры строгости, чтобы наконец ее образумить, потому что наглость письма ее ко Мне уже выходит из всяких возможных пределов».

За эту наглость и упорство пленница, именующая себя «Елизаветой», была переведена в подвальное помещение, в одну арестантскую горницу, где стояли только кровать с матрацем и стул… Пищу принесли ей тоже арестантскую – щи с кашей в деревянной чашке!… Франциска была удалена, а в ее каморке очутились два солдата с ружьями и с люльками, из которых, хотя и самовольно, украдкой курили махорку…

Болезнь обострилась… Женщина отхаркивала кровь и таяла быстро и заметно…

Фельдмаршал явился в каземат и сам усовещевал самозванку назваться и назвать сообщников.

Пленница только понапрасну клялась. Ей не верили…

18 июня князь получил новое послание от государыни:

«Распутная лгунья осмелилась просить у меня аудиенции. Объявить этой развратнице, что Я никогда не приму ее, ибо Мне вполне известны и крайняя ее безнравственность, и преступные замыслы, и попытки присваивать чужие имена и титулы. Если она будет продолжать упорствовать в своей лжи, она будет предана самому строгому суду».

Август, сентябрь, октябрь, ноябрь…

Жаркое лето, серая осень, белая зима… Долгое время!..

Много и много дней и ночей – длинных, мученических!..

Сильная, порывистая и страстная натура женщины боролась, но уступала и уступала.

В конце ноября на деревянных досках кровати, среди ночной тьмы и сырости, под храп часовых солдат, в страшных мучениях не только тела, но и души пленница сделалась матерью…

Наутро она увидела его при свете, который падал в отверстие… Давно, с мая месяца, не было у нее на глазах слез! А теперь нашлись опять слезы… Материнские слезы…

Такие слезы, каковы эти были, многое искупают если не перед людьми, то перед Богом… Праведным Судьей!!

XXXV

30 ноября пленнице стало очень дурно; она часто бредила слабым голосом, и страдания сменялись забытьем, а после облегчения душевных пыток от потери сознания начинались снова пытка тела и пытка души.

Восставало в памяти прошлое, теперь только милое и дорогое… Являлось сознание едкое и гнетущее потерянного счастья и свободы… Представало призраком, пугающим и кровь леденящим, будущее, смутное или слишком ясное.

Сибирь! Каземат! Каторга! Казнь на плахе!.. Все! Только не свобода и не счастье…

На другой день, чувствуя приближение не суда, не казни, даже не мучений, а чего-то иного… великого и неведомого, пленница попросила священника.

Протоиерей Казанского собора, отец Петр, понимавший немного по-французски, был приведен тоже к присяге, как бы офицер или солдат, и тайно привезен в крепость.

Целый день 1 декабря пленница провела с ним. Говорить было нечего, но присутствие священника избавляло ее от солдат.

Вечером она, будто предчувствуя скорое освобождение из Алексеевского равелина, попросила взять ребенка.

Второй день опять с утра до сумерек священник провел в духоте каземата и усовещевал преступницу покаяться, назвать сообщников, хоть не всех, а только русских… Пленница грустно смотрела на своего духовного отца, но никого не назвала…

– Ну, что, отец Петр?! – спросил вечером секретарь Ушаков вышедшего от пленницы священника.

– Ничего не сказала! Совсем бесчувственная… Всячески старался!.. Что ж, неверие и бесстрашие иноверческое!! Завтра опять попытаюсь!

Наутро пытаться и пытать усердствующему отцу не пришлось… Узница была без памяти… Началась агония…

Через двое суток с лишком, 4 декабря, в семь часов вечера, в Варварин день, слабо, часто и неровно дышавшая женщина, стихла, стихла и замолчала навеки.

Прежняя красавица, кокетка, талантливая, блестящая, одаренная, будто предназначенная по воле природы на видную роль, но по воле слепой судьбы загубленная, скончалась мученицей не за преступление, а за легкомыслие…

Фельдмаршал Голицын, узнав о смерти узницы, вздохнул сочувственно, но и с чувством нравственного удовлетворения. И его замучили с этой пленницей… Князь немедленно приказал объявить всей свите самозванки, что она сама останется в заключении в России, а они освобождаются и будут отвезены до границы и выпущены на все четыре стороны…