Природа боится пустоты

Последователи Зенона вообще делили всю философию на физику, этику и логику, причем последняя включала в себя еще и науку о языке. Будучи материалистами и не признавая врожденных идей, стоики выводили все понятия из опыта, хотя и понимали несовершенство наших чувств. Реальными признавались лишь единичные вещи, а не общие понятия, что противоречило позициям Платона и Аристотеля. Постижение сущности Вселенной полагалось возможным, но лишь через разум, который способен прийти к достоверной истине, если использует логику. Иными словами, вспомогательный инструмент для правильной работы с понятиями превратился в основное средство познания, и такое повышение статуса потребовало введения педантичной строгости, которая отныне и стала главной отличительной чертой логики. Основанная на интуиции аналитика Аристотеля требовала учета содержания высказываний, а также четкого понимания границ рассуждения, причем зачастую она оказывалась почти бессильной при использовании менее гениальным человеком. После формализации аналитика превратилась в понятную любому неглупому человеку логику: набор четких правил, гарантирующих истинность результата. Безусловно, это воспринималось как прогресс.

Порфирий перенял эту стоическую традицию, распространив ее на всё, что взял непосредственно у Аристотеля, а после того, как Боэций написал «Комментарии к Введению Порфирия», именно этот взгляд на античную логику стали преподавать в школах, а позже и в университетах Запада. В греческом мире существовало множество различных философий и теорий познания (равно как и идей о том, что вообще можно и нужно познавать), а также взглядов на то, какой бывает логика и зачем она нужна. Римский мир получил лишь трактовку Порфирия, которая хоть и оказалась достаточно удачной, но все же являлась одной из многих возможных. Она не была ни лучшей, ни даже выдающейся, но представляла собой именно то, что значилось в ее заглавии — Введение. Западная философская мысль вышла из античности, пройдя через крайне узкое бутылочное горлышко Порфирия-Боэция. Всё многообразие существовавших точек зрения оказалось утрачено, но куда страшнее оказалось иное — исчезло само понимание того, зачем людям требовались различные точки зрения. В новой раздираемой конфликтами христианской Европе не осталось места для множества различных учений: с большим трудом там удалось сохранить хотя бы одно.

Вся постимперская интеллектуальная жизнь Запада складывалась даже не из того, что было унаследовано от античности, а из того, что всё остальное оказалось утрачено. Никто не сомневался, что древние были мудры — доказательством тому были колоссальные старинные здания, прекрасные дороги и огромные мосты, — но масштаба их мудрости практически не представляли. Проблема была даже не в том, что Аристотеля поняли неверно, а развитие античной философии прервалось. На деле никто не представлял, что у греков имелось что-то еще, кроме того, что сохранилось в латинских переводах и комментариях. Всё остальное ушло на Восток, затем в Персию, а после — в Халифат, а Европа сохранила «Тимея» и логику в трактовке неоплатоников Порфирия и Боэция. При этом на Востоке традиция неоплатонизма имела достаточно мощное развитие: начатая александрийцем Плотином, она продолжилась в философских системах грека Порфирия, сирийца Ямвлиха и византийца Прокла Диадоха, однако Запад получил лишь некоторые результаты раннего греческого неоплатонизма. Даже христианские тексты несут глубокий отпечаток этих событий: отцы церкви чаще всего жили и писали в культурной среде, где были доступны все достижения античной культуры, но когда ситуация стала иной, богословы занялись в основном лишь интерпретацией Священного Писания и святых отцов.

Реализм и номинализм

Еще один важный момент заключается в том, что Боэций, продолжая стоическую традицию, уменьшил число категорий до двух: субстанции и акциденции. Иными словами у вещи остались лишь сущность и свойства, которые включали в себя остальные девять категорий Аристотеля. Такое решение было понятным для стоиков, которые считали отдельные предметы основой реальности, но неоплатоники просто загнали себя в интеллектуальный тупик. В любой ситуации теперь имелась некая абстрактная «реальная вещь» со множеством признаков, которые и отличали ее от всех прочих вещей. Основным возможным логическим действием становилось деления понятий, а реальные объекты почти на тысячу лет практически выпали из рассмотрения западной мысли, ведь с ничего нельзя сделать интеллектуально (разумеется, ремесленники продолжали создавать материальные предметы, но они не писали книг и вообще редко знали грамоту). Фактически вещь, равно как и ее сущность, а значит и окружающая нас реальность, признавалась непознаваемым объектом, от которого нам доступны лишь некоторые свойства, по которым возможно разделить все объекты и указать на их место в общей структуре бытия.