Пришельцы

- Не было гостей, да вдруг нагрянули! - сказал председатель, впрочем без иронии, добродушно. Вера Ивановна Клинова сделала вдох-выдох, как на утренней гимнастике по телевидению, и вышла тяжелой поступью. Никита остановился в дверях, покашлял.

- Что там у тебя, Лямкин?

- Я времени много не отниму, Сидор Иванович.

- Ты бы хоть мешок снял, давит он тебя. Кирпичами нагрузился, что ли? Снимай мешок-то, снимай, брат.

Лямкин послушно стащил увесистый рюкзак с плеч, положил его на стул, снял кепку и пригладил на затылке волосы.

- Ты садись, садись. Лямкин сел.

- Теперь вот слушаю. Куда это подсобрало я так основательно?

- Попрощаться зашел. Вы, Сидор Иванович, увольняйте меня. Вот заявление, - Никита с робостью, чуть пригнувшись, сделал несколько шагов и положил перед Ненашевым сложенный вдвое лист бумаги. - Там все написано.

- Я и читать не стану! Только, понимаешь, направился человек, пить бросил, за что хвалю и радуюсь от души, так на тебе, опять пошло-поехало! Или зарплата не устраивает? Есть у нас возможность, если между нами, подбросить скотникам, да и вообще животноводам кое-что дополнительно, потому что по молоку мы нынче неплохо выглядим, да.

Никита слегка поморщился, он сидел у двери, готовый, кажется, тотчас же подняться и сделать ручкой: при чем, мол, здесь деньги, совсем ни при чем!

Ненашев с чувством неподдельной горечи осознал, что не уговорить ему Никиту, что дело, конечно же, не в деньгах, осознал еще, что жалко ему терять этого человека - без него, нескладного, скучнее будет жить:

- А как же Варвара?

- Я крадучись ухожу - слез ведь не оберешься.

- И сердце не болит у тебя, ведь такая она добрая баба!

- Болит сердце.

- И что же тебя гонит?

- Зов гонит.

- Туманно про зов-то. Несерьезно.

- Понимаю, - Никита виновато пожал плечами. - Однако так и есть. Хочу по городам и весям пройтись, на людей поглядеть. Поэму пишу.

- Это хорошо, когда поэмы пишут. Пешком, что ли, направляешься?

- Пешком.

- А псы твои здесь, значит, остаются?

- Почему же здесь? Со мной пойдут.

- Кхе. Так тебя же первый постовой заберет: тунеядствующий, скажет, элемент.

- Я и к этому готов.

- И куда же ты теперь направляешься?

- А куда глаза глядят. Вдоль железнодорожных путей потопаю. На восток. Потом - на запад.

- Та-ак. На какие же шиши жить станешь?

- Подрабатывать буду.

- Говорят, - коров лечить наловчился?

- Не наловчился, умею.

- Откуда же это в тебе?

Никита опять пожал плечами, его надо было понимать так: я многое теперь умею и этому своему умению перестал удивляться.

Сидор Иванович Ненашев уверился про себя еще раз, что уговоры и увещания не своротят Лямкина с избранного им пути, и вздохнул так же затяжно и шумно, как давеча вздыхала в этом кабинете Вера Ивановна.

- Попутного тебе ветра, значит...

- Спасибо, - тихо ответил Никита Лямкин и, крякнув, взвалил на спину рюкзак. - Не поминайте лихом.

- Чуть чего - пиши. Или, значит, телеграфируй - поможем: не чужой, поди. А вернешься? - Вернусь. Обязательно.

- Это хорошо. Будем ждать.

Председатель не видел, как вышел Никита-странник, не слышал, как закрылась за ним дверь: председатель опять смотрел в окно и думал о том, что пришелец Федя, пожалуй, напрасно вмешивается в течение нашего бытия. Федя-то, может, от чистого, понимаешь сердца (а есть ли у него сердце?) действует и в корень смотрит, да правильно ли это? Возьмем того же Лямкина. Ведь в нем, если разобраться, Федор разбудил нежнейшую душу и дал толчок естественному ходу вещей. В "Лямкине-то душа жива дремала, придавленная алкоголем, теперь же поднялась во весь рост. Спился бы Никитка без пришельца, не смог бы совладать с собой, а тут, глядишь, пострадает да и создаст заметное произведение - ведь, кажется, не без таланту парень. Это с одной стороны. А с другой - не положено у вас странствовать. Этого пришелец Федя не учел. Да".

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1