Присягнувшая Черепу

Кругом теснились люди, но Рук не смотрел на воров и нищих. После барки в нем что-то переменилось. Он всегда был бойцом, солдатом, но прежде в его силе была музыка, и в голосе, даже когда он не улыбался, слышалась легкая усмешка. Другой мужчина, не такой любопытный и более свирепый, не тратил бы времени на перепалки со мной, как Рук в последние дни. Возвращаясь в город, я рассчитывала на его любовь к приключениям. Памятный мне по Сиа мужчина любил риск, он им питался. Но после того, что мы видели на барке, я с беспокойством замечала, что Рук больше не желает рисковать.

– Думаешь, она их найдет? – резко спросил он.

– Вуо-тонов? – Я склонила голову, чтобы снизу заглянуть ему в лицо. – Или богов?

Он повернулся ко мне:

– Богов не существует, Пирр. А если и существуют, им на нас плевать.

Я совладала с искушением протянуть руку, подцепить первого попавшегося прохожего и подарить его богу, явив силу Ананшаэля. Но правила Испытания не допускали убийства ради аргумента в споре, а Коссал был где-то рядом и не сводил с меня глаз. Кроме того, Рук не о моем боге говорил.

– Откуда ты знаешь? – с деланым равнодушием поинтересовалась я.

– Не о том спрашиваешь.

– Мне думается, кто спрашивает, тот знает о чем.

– Спрашивай, о чем хочешь, только вопрос неверный, – покачал он головой. – С тем же успехом могла спросить, как я узнал, что тебя нет.

– Я здесь.

– В то утро в Сиа и потом, – пояснил он, мотнув головой.

Я медленно перевела дыхание, приказала себе успокоиться.

– Если ты кого-то не видишь, это не значит, что его нет.

– Разве?

– Я могла быть там.

– Что ты могла? Прятаться где-то рядом? Тайком следить за мной?

– Обычное дело для кеттрал.

Я хотела пошутить, но мои слова плюхнулись нам под ноги, как дохлый угорь.

– Я мог думать, что ты вернешься, – поразмыслив, сказал Рук. – Я мог верить, что ты отлучилась на день-другой, забыв оставить записку, и каждый вечер ждать, что ты влезешь ко мне в окно и заберешься в постель. Я мог верить, как этот город, поцелуй его Кент, верит, что боги вернутся и спасут их. Только это пустая вера, скажешь, нет? Мне не приходилось спрашивать себя, почему я верю, что ты ушла, – нелепый вопрос. Разумный вопрос: с какой стати мне верить, что ты вернешься? Об этом я себя и спрашивал. Не раз спрашивал. И знаешь, что я себе ответил?

Я молчала, и он гвоздем забил слова в мое молчание:

– Не вернется.

Он стоял, уронив руки, но был готов к драке и желал ее. Кровь вздувала сосуды на моей шее, мое тело пронизывало ответное желание.

«Чего же мне хочется?» – задумалась я.

Прижаться к нему всем телом – не в постели, так в бою, – и чтобы он зажал локтевым сгибом мою шею, а мне бы обхватить пальцами его запястье. Так бывало и на ринге, и в его постели: одновременно жар, и холод, и кружащий голову восторг.

«Но не любовь», – напомнила я себе и тут же задумалась, так ли это.

А если это и есть любовь? Эта ярость, это сладкое предвкушение, эта свобода. Я прикусила рвущийся из горла крик и загнала его обратно. А вслух произнесла всего два слова, два тихих слова против его двух:

– Я вернулась.

– По приказу.

– Я сама вызвалась.

В тени его зеленые глаза казались черными. А когда он шевельнулся, блеснули красным.

– Зачем?

Напрашивался прямой ответ. Он лежал передо мной обнаженным, просто возьми: «Затем, что хотела тебя видеть. Ты мне нужен. Я тебя люблю».

Выговорить этого я не смогла.

Не потому, что это была бы ложь. После возвращения в город я уже десяток раз солгала Руку. Я не сумела выговорить этих слов, потому что они меня пугали. Страшно было, что, сложив их на языке, выпустив в разделивший нас воздух, я не сумею оправдать их в жизни. Пока слова не прозвучали, их можно отрицать, отказаться от них, но изреченное имеет силу. А вдруг мое представление о себе окажется ярче меня в жизни? Что значит, когда ложь становится выразительнее правды?

– Мне было любопытно, – наконец сказала я, и меня сразу затошнило от этого слова, такого неопределенного и мелкого.

– Любопытно?

– Посмотреть на тебя. Узнать, переменился ли ты.

– Все меняются, – бросил он, отворачиваясь к Горшку.

Я покачала головой и тронула его за плечо. Опасно выставлять так руку. Попытайся он сломать ее в локте, мне трудно было бы ему помешать. И все-таки я не отняла руки.

– А кажешься прежним.

– Каким «прежним»? – На мою кисть он даже не взглянул. – Ты меня раньше не знала и теперь не знаешь.

Он меня задел. Я задумалась, может быть, это хороший признак; может быть, боль и стыд – предвестники чего-то большего? Вероятно. Но боль могла быть просто болью.

– Так поведай мне все, чего не знаю, – попросила я.

– Список длинный.

– Расскажи, чего ты хочешь. Во что веришь.

Я надеялась услышать что-нибудь о себе, но на миг приотворившаяся дверь, пока я безнадежно искала нужные слова, беззвучно закрылась. Он ответил со своим неизменным спокойствием, с непробиваемой сдержанностью, с тем насмешливым взглядом, что служили ему лучшей защитой:

– Я хочу справедливого суда. Я верю, что легионеров и жрецов убили люди. Не боги и не чудовища дельты. Люди. Я хочу их найти и остановить, не дав натворить бед похуже.