Прислуга

– «Ой, Минни, – противным голоском пищит она, – вы лучшая на свете хозяйка, у нас никогда не было такой прислуги. Дорогая Минни, вы останетесь у нас навсегда». Как-то она говорит, что предоставит мне оплачиваемый отпуск на целую неделю. У меня в жизни не бывало отпуска, ни оплачиваемого, никакого. А когда я через неделю вернулась на работу, их уже не было. Переехали в Мобайл. Она всем сказала, что боится, что я найду новое место до их отъезда. Мисс Ленивые Пальчики и дня не могла прожить без прислуги, видите ли.

Внезапно Минни резко встает, вскидывает сумку на плечо:

– Мне пора идти. Из-за этих ваших разговоров у меня сердцебиение. – И удаляется, хлопнув дверью.

Я смахиваю пот со лба.

– И это она еще в хорошем настроении, – вздыхает Эйбилин.

Глава 13

В течение двух недель мы собираемся втроем все в той же маленькой уютной гостиной Эйбилин. Минни врывается, всегда на взводе. Успокаивается, пока рассказывает Эйбилин свою историю, потом стремительно вылетает за дверь, такая же раздраженная, как и появилась. Я записываю все, что успеваю.

Если Минни вдруг заговаривает о мисс Селии – «Она пробирается наверх, думает, что я не замечаю, но я-то чую, у этой чокнутой что-то на уме», – то всегда обрывает себя, точно как Эйбилин, когда ненароком вспоминает о Константайн.

– Это к делу не относится. Мисс Селию сюда не впутывайте. – И следит, чтобы я не записывала.

Помимо крайней неприязни к белым у Минни есть еще одна любимая тема – она любит поговорить о еде.

– Понимаете, сначала я кладу зеленый горошек, потом берусь за отбивные, м-м-м, я, знаете, люблю их горяченькими, чтоб со сковородки.

Однажды, прямо посередине фразы «…в одной руке у меня белый ребеночек, горошек в кастрюле», она замолкает. Дергает подбородком в мою сторону. Нервно постукивает ногой.

– Да половина того, что я рассказываю, не имеет отношения к правам цветных. Это просто хозяйственные дела, день за днем. – Меряет меня взглядом сверху донизу. – По мне, так вы просто описываете жизнь.

Карандаш в руке замирает. А ведь она права. Именно этого я и добиваюсь.

– Надеюсь, да, – признаю я.

Минни встает и заявляет, что у нее есть гораздо более серьезные заботы, чем какие-то там мои надежды.

Вечером я работаю у себя в комнате. Вдруг слышу, как по лестнице торопливо поднимается мама. Через пару секунд она уже на пороге.

– Евгения! – драматическим шепотом восклицает она.

Я вскакиваю, едва не опрокинув стул, и пытаюсь прикрыть лист, торчащий из машинки.

– Да, мам?

– Не волнуйся, но там внизу мужчина – очень высокий мужчина – спрашивает тебя.

– Кто это?

– Он говорит, что его зовут Стюарт Уитворт.

– Что?

– Он сказал, что недавно вы провели вместе вечер, но как такое могло случиться, я ничего не знаю…

– О господи.

– Не поминай имя Господа всуе, Евгения Фелан. Живо накрась губы.

– Поверь, мамочка, – я все-таки решаю воспользоваться губной помадой, – Иисусу он тоже не понравился бы.

Приходится причесаться, потому что волосы и в самом деле торчат во все стороны. Я даже стираю фиолетовые пятна от ленты пишущей машинки с пальцев и локтей. Но переодеваться не собираюсь, он того не стоит.

Мама скептически оглядывает мои джинсы и старую папину белую рубашку.

– Он из гринвудских Уитвортов или из Натчеза?

– Он сын сенатора штата.

Нижняя челюсть матушки отваливается так низко, что стукает по нитке жемчуга. Я спускаюсь вдоль галереи наших детских портретов. Фотографии Карлтона тянутся по всей стене, самые последние сделаны буквально на днях. Мои последние фото относятся к двенадцатилетнему возрасту.

– Мама, оставь нас наедине.

Смотрю, как она нехотя удаляется в свою комнату, с тоской оглядываясь через плечо, и выхожу на террасу.

Вот он, Стюарт Уитворт собственной персоной, мой новый знакомый, явился три месяца спустя – брюки хаки, синий пиджак, красный галстук, как будто к воскресному обеду вырядился.

Скотина.

– Что привело вас сюда? – без улыбки спрашиваю я. Не собираюсь ему улыбаться.

– Я просто… хотел зайти.

– Что ж. Могу я предложить вам прохладительного? Или сразу подать бутылку «Старого Кентукки»?

Он хмурится. Нос и лоб ярко-розовые, словно торчал на солнцепеке.

– Послушайте, я понимаю, прошло… много времени, но я приехал, чтобы попросить прощения.

– Кто вас прислал – Хилли? Или Уильям? – На террасе стоят восемь пустых кресел, но я не предлагаю ему присесть ни в одно из них.

Он косится на хлопковое поле, закатное солнце золотит мокрую грязь. Руки сунул в карманы, точно двенадцатилетний мальчишка.

– Я понимаю, что вел себя… грубо в тот вечер, я много об этом думал и…

Я просто хохочу в ответ. Какого черта он явился сюда и заставляет меня переживать все это снова.

– Но поймите, – не унимается он, – я раз десять говорил Хилли, что не готов ни к каким знакомствам. Я вообще не представлял, как возможно…

Приходится изо всех сил стиснуть зубы. Невероятно, но к глазам подступили слезы. Свидание ведь состоялось несколько месяцев назад, но я прекрасно помнила, какой жалкой чувствовала себя тогда, как наряжалась, чтобы ему понравиться.

– Тогда зачем вы вообще согласились?