Пристрастные рассказы

Любимая — жуть! Если [45]любит поэт,
Влюбляется бог неприкаянный.
И хаос опять выползает на свет,
Как во времена ископаемых.

Глаза ему тонны туманов слезят.
Он застлан. Он кажется мамонтам.
Он вышел из моды. Он знает — нельзя:
Прошли времена — и безграмотно.

Он так читал эти строки, как будто они о нем написаны. Когда бывало невесело, свет не мил, он бормотал:

Лучше вечно спать, спать, спать, спать
И не видеть снов.

(«Конец»)

Добрый Маяковский читал из «Зимнего утра» конец четвертого стихотворения:

Где и ты, моя забота,
Котик лайкой застегнув,
Темной рысью в серых ботах
Машешь муфтой в море муфт.

Из «Разрыва» особенно часто три первых стихотворения целиком. И как выразительно, как надрывно из третьего:

…Пощадят ли площади меня?
О! [46]когда б вы знали, как тоскуется,

Когда вас раз сто в теченье дня
На ходу на сходствах ловит улица!

Из девятого:

Я не держу. Иди, благотвори.
Ступай к другим. Уже написан Вертер.
А в наши дни и воздух пахнет смертью:
Открыть окно, что жилы отворить.

Почти ежедневно повторял он:

В тот день всю тебя от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Таскал за собой [47]и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.

(«Марбург»)

Я уверена, что он жалел, что не сам написал эти четверостишия, так они ему нравились, так были близки ему, выражали его.

Пришлось бы привести здесь всего Пастернака. Для меня почти все его стихи — встречи с Маяковским.

* * *

Крученых Маяковский считал поэтом — для поэтов. Помню, как он патетически обращался к окружающим:

Мол итесь! Мол итесь!
Папа римский умер,
прицепив на пуп
нумер. [48]

Заклинанием звучали строчки из «Весны с угощением»:

Для правоверных немцев
всегда есть —
дер гибен гагай.
Эйн, цвей, дрей.

«Эйн, цвей, дрей» вместо крученыховского «Клепс шмак».

Этим заклинанием он пользовался главным образом против его автора.

Часто трагически, и не в шутку, а всерьез, он читал Чурилина:

Помыли Кикапу в последний раз.
Побрили Кикапу в последний раз.

(«Конец Кикапу»)

И. Г. Эренбург вспоминает, что Маяковский, когда ему бывало не по себе, угрюмо повторял четверостишие Вийона:

Я — Франсуа, чему не рад,
Увы, ждет смерть злодея,
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея.

Маяковский любил играть и жонглировать словами, он подбрасывал их, и буквы и слоги возвращались к нему в самых разнообразных сочетаниях:

Зигзаги
Загзиги.
Кипарисы
рикаписы
сикарипы
писарики
Лозунги
Лозгуны

— без конца…

Родительный и винительный падежи он, когда бывал в хорошем настроении, часто образовывал так: кошков, собаков, деньгов, глупостев. Непрерывная игра словами шла за картами:

В ожиданье выигрыша
приходите вы и Гриша.

Оборвали стриту зад,
стал из стрита три туза.

Козыри пики — Пизыри коки.
Туз пик — Пиз тук.

Он много рифмовал по поводу и без конца.

О пивной, в которой надумали расписать стены фресками:

Сижу под фрескою
и пиво трескаю.

О предполагаемой шубе:

Я настаиваю,
чтобы горностаевую.

И просто так:

Ложе прокрустово —
лежу и похрустываю.

Обутые в гетры,
ходят резон д'етры.

Молоко лакал босой,
обожравшись колбасой.

Где живет Нита Жо?
Нита ниже этажом.

Строго вопрошал и сам себе испуганно отвечал:

Кто ходит в лесу рогат? —
Суррогат.

Горький вспоминал, что, когда они познакомились, Маяковский без конца повторял:

Попу попала пуля в пузо.

У Эренбурга в его «Книге для взрослых» есть краткие, но очень точные, выразительные воспоминания о Маяковском. В них он рассказывает, что в свою последнюю поездку в Париж Маяковский «сидел мрачный в маленьком баре и пил виски „Уайт хорс“». Он повторял: