Приступ

Это ж какой номер был бы у её лифчика, если бы они здесь были? Теперь понятен восторг на лице того чудака без штанов на картинке в летописи, который её… тактильно исследует. Интересно: откуда у художника спустя столетие после изображаемых событий такая достоверность в деталях? — Видимо, от глубокого впечатления, произведённого на непосредственных участников и отражённом в недошедших до нас источниках. Как много интересного утрачено в русской историографии!

«Страдательный залог» становится всё заложистее. В смысле: громче и жалостливее. И мгновенно прерывается, едва я встаю с лавки. Собственные страдания мешают слышать чужие движения. Поэтому, ну их, эти страдания.

— Я сказал: снимай всё. Платок. Сапоги.

Она так и замерла: в наклонку, упершись руками в стенку, к которой она не может подойти ближе — лавка. Услышав щелчок, звякание — я стаскиваю портупею — начинает дёргаться. Железо? Зачем здесь железо?! Калёное для пыток?!!!

Непонятно. Страшно. Сдёрнув с головы рубаху, опустив её с плачем на лавку возле себя, боится обернуться, посмотреть. Всё также, упираясь одной рукой в стену, головой — в руку, другой раздёргивает узел повойника.

Косы, цветом в холодную платину, удерживаемые на месте двумя гребнями с поблескивающими мелкими изумрудами, остаются лежать короной. Замирает, но вдруг вспоминает мою команду: уперевшись носком одного сапога в задник другого, выдёргивает ногу, трясёт ею на весу. Чтобы портянка размоталась.

На «Святой Руси» Государыня носит портянки. Может, конкретным нынешним утром ей служанки заматывали, но уметь должна с детства.

Я, кстати, в этот момент делаю тоже самое, сапоги снимаю. Правда, по уставу: сидя, за каблук.

Другое отличие — запах… Волнами. Аж глаза…

До неё тоже доносится. Она перестаёт канючить, встревоженно принюхивается.

Э-эх, княгиня. Всё познаётся в сравнении. «Зверь Лютый» это, конечно, страшно. Но «Зверь Лютый», который последний раз парился в Курске. Да и потом… вовсе не самолётом.

«Чем хорош запах? — Не нравится? Отойди, не стой». — Увы, и Жванецкий не всегда прав: не всегда возможно отойти. Хотя…

— Отойди от стены. Отпусти её — не убежит. Повернись, подойди.

Отпустить стенку — со второй попытки. Поворачиваться — чуть не упала. Глаза в землю, голова в плечи, плечи согбённые, руки… везде, коленки сомкнуты, шажок мелкий, дыхание всхлипывающее. Остаётся добавить типа: «пульс нитевидный, зрачок сужен».

И это — взрослая женщина? Тридцать два, почти двадцать — в браке, двое — или трое? — сыновей. Каждую неделю — в бане. Каждый день — в церкви. Она что, не привыкла, что на неё смотрят? Гос-с-сударыня.

— Подойди. Ближе.

Спокойно, Ваня. Твоё раздражение от медленного исполнения не должно иметь выражения. В акустике, мимике. Это не ты, Ванька-лысый, командуешь, это Господь Всемогущий устами твоими повелевает.

— Что это — знаешь?

Отрицательно трясёт головой. И заливается румянцем. Жгучим.

Уже прогресс! Уже способна смущаться. Вышла из ступора. Прострация ушла. Правда, глупость осталось. Ну, с этим уже можно работать.

А краснеет она… нет, не от того, о чём вы подумали — я ещё в подштанниках, — от вида моих ног без сапог. Чисто аристократическая заморочка. Крестьянкам — пофиг, они и сами, и мужики их полгода голыми пятками. А вот княгине такое увидеть… только у мужа в постели.

Постукиваю по столу, привлекая её внимание.

— Это — холопская гривна. Неснимаемая. Вот так приложить к шее, свести концы до щелчка. Надеть ты можешь, снять… Только я. Надень.

Трясётся, не берёт.

— Сиё есть знак. Знак покорности твоей. Знак власти моей над тобой. Вот тавро. Листик рябиновый. Наденешь — станешь кобылкой в моём табуне, овцой в моей отаре. Древние говорили: «Орудия бывают молчащие, мычащие и говорящие». Ты — двуногое орудие. Вещь. Будешь молчать, пока велю, будешь мычать, коли прикажу, будешь говорить, ежели позволю. Так — по воле господа, по твоему желанию, по моему согласию. Господь судил дела твои. Привёл тебя, бросил в руки мои. Что ж, я судьбе не противник. Волю Всевышнего принимаю. А ты? Желаешь ли стать стать вещью бессловесной, безвольной в руках моих? Отринула ли ты грехи свои прежние? Принимаешь ли «крещение во оставление»?

Опять выть собирается.

Факеншит! Я тут как соловушка во лесочке по весне, в смысле: заливаюсь, а от неё ни слова. Одно только «ы-ы-ы-ы».

— Не ной. Гривна эта — навсегда. Даже будучи снятой, оставляет она след. След невидимый, след несмываемый. Клеймо вечное. Знак хозяйский. Отметина принадлежания. Власти моей. Над тобой, над имением моим. Над телом и душой, над умом и сердцем, в мире дольнем и в мире горнем. Ты отдана мне. Очерчена. Вся, судьбою. Ты отдаёшься мне. Вся, своей волей. Надень.

Ты смотри! Сомневается, не решается.

— Хочешь воле божьей, промыслу Творца предвечного воспротивиться? Гордыню свою смири пред сиянием величия Его. А коли нет… ты меня и своеволием своим позабавишь. Жаль, недолго. Господь — всемилостив, убивает быстро. Потом, правда… муки вечные. Печи адовы — не остывают. А здесь, в мире тварном… Не долго мучилась старушка в высоковольтных проводах…