Присутствие необычайного

— Возьмешь газету — не по себе делается: рвутся бомбы, крадут людей, берут заложников, недобитые фашисты стреляют то тут, то там, и маршируют, маршируют, черт те что!.. В других странах народы освобождаются от своих тиранов, колонизаторов, тоже льется кровь. И надо, ребята, чтобы мы знали обо всем… Надо, когда на работу идешь, когда вкалываешь, чувствовать себя не пешкой, а понимать, в какое время живешь… Ну, и надо на чистую воду — всякие там голоса Америки… У некоторых наших ребят есть хорошие приемники… Отчего не заиметь, если интересуешься. Я тоже иногда слушаю — черт те что! Но заметьте: говорят там все интеллигентно, вроде как объективно. А ведь это ловкость рук: о себе — такие они хорошие, про нас — подтасовка. И надо вести агитационную работу с учетом, что ее неутомимо ведут наши заклятые «друзья».

Разговор затягивался, и Ларисе не сиделось: она нетерпеливо поглядывала в открытое окно; стоял последний, может быть, в эту осень безоблачный, теплый вечер. Но в нем ощущался уже легкий холодок, будто чистейшие льдинки плавали и растворялись, как в прозрачной воде, в заголубевшем воздухе…

Наконец перешли к персональным делам, и Лариса заговорила, в категорических выражениях потребовала исключения Никифорова из комсомола: «Давно уже не комсомолец, утратил всякую связь с организацией, типичный единоличник, не дорожит своим билетом, зачем же нам такой комсомолец? Сегодня опять не явился на бюро, вопрос о нем из-за его неявки откладывался уже однажды, и пора решать. А как решать? Могло быть лишь одно решение».

Без долгих разговоров все согласились бы с Ларисой, если б вновь не попросил слова Хлебников.

— Никифоров действительно не слишком сегодня нужен комсомолу, — сказал он, — но комсомол нужен ему, в чем и заключается существо дела. Сам Никифоров этого не сознает, а возможно, перестал почему-либо сознавать, что тоже нуждается в выяснении…

Затем Хлебников подробно рассказал о своем с Ларисой походе к Никифорову; она лишь вскользь упомянула о нем. Обвинение Никифорова, что он с коммерческой, так сказать, целью развел у себя овощную плантацию, решительно отпадало. И не возмущение, а сочувствие и жалость — да, как ни странно, — жалость вызывали эти его одинокие, бесконечные усилия наладить для себя и своей семьи — покамест, правда, их только двое — достойную, по его представлению, комфортабельную жизнь.

— Из кожи лезет, недосыпает, недоедает, — докладывал Хлебников, — сам грязный ходит, в рваных носках, обидно смотреть… Мы его мещанином обзываем, говорим: продал душу за полированный гарнитур. А с другой стороны, можно и по-другому повернуть: он самоотверженный борец за культурный быт… в узких, конечно, личных границах.

— Дурень он, а не борец, — перебила Лариса, — все равно не сегодня завтра снесут его самодеятельный дворец, получит он квартиру.

— Видно, не хочет ждать… Ты хоть поинтересовалась, кто он есть из себя, какая у него автобиография?

— Биография, — поправила Лариса.

— Фу, черт! Каждый раз на этом месте, — Хлебников сам засмеялся, — въелась в меня эта канцелярщина… Так вот, кочевал он по общежитиям, никогда своего угла не имел, семьи.

— А зачем человеку свой угол, семья? — сказала Лариса, и румянец, никогда не покидавший ее щек, стал ярче; она с любопытством оглядела товарищей: как отнеслись они к ее нечаянному вызову?

— Ну, это ты загнула! — секретарь бюро зачем-то постучал по столу костяшкой пальца.

— Ой, Лариска! — воскликнула Анютка Федорова — хорошенькая, совсем еще девочка на вид, недавно вышедшая замуж. — Вот нарожаешь сама ребят, узнаешь, зачем семья. — Она с укором закончила: — Авантюристка ты все-таки.

— Это у Ларисы от чересчур большой культуры, — проговорил парень с большим грубоватым лицом, разрядник-боксер, намекая на ее литературные занятия.

Хлебников как будто не обратил на ее слова внимания:

— По производственной линии у Никифорова полный порядок. Руки у него, ничего не скажешь, золотые. Я смотрел, как он со своим станком управляется… артист. Он и у себя такую красоту развел, что плакать хочется! Заносит его — это точно, надо, чтоб опомнился, пока окончательно не увяз. Никто же с ним по-настоящему не говорил…

— Говорили, внушали, — пояснил секретарь бюро.

— Значит, мало говорили, плохо внушали, — сказал Хлебников, — Есть у нас еще шаблоны в подходе к человеку. А люди-то разные… И чего мы спешим отделаться от Никифорова?

Такая в тоне его звучала убежденность в существовании неких слов, способных переделывать людей, что с ним не стали спорить. Было решено ему же поручить еще раз попытаться воздействовать на Никифорова.

За проходной Хлебникова, задержавшегося у секретаря, поджидала Лариса, хотя они не договаривались. Она первая к нему подошла и без улыбки, не спрашивая, а утверждая сказала:

— Нам с тобой по дороге.

— Давай… — не скрыв удивления, впрочем повеселев, отозвался он.