Присутствие необычайного

Лариса скучала, и это было не чем-то кратковременным, быстро проходящим, она скучала давно и стойко. Даже собственные стихи, писавшиеся, кстати сказать, необыкновенно легко и, что случается довольно редко, быстро ею забывавшиеся, не заполняли полностью ее жизненного интереса — они были как бы ее дневником. Третий год она работала на заводе, работала хорошо, потому что вообще была талантлива, ловка, крепка физически, сообразительна, но как бы вполсилы. И все ей мнилось, что ее жизнь — та, для которой она родилась, еще не начиналась. А ей уже минуло двадцать, было отчего впадать в беспокойное уныние.

— Пойдем ко мне, — также тоном, не терпящим возражений, сказала Лариса. — Я ушла из общежития, снимаю комнату. Сварю тебе кофе. Пошли!

— А как же ты только что — о своем угле?.. — Хлебников смотрел с любопытством.

Она не смутилась — слабая усмешка прошла по ее румяному лицу.

— Надоело… И это я дурная, что не ужилась, а девочки симпатичные, но только одно на уме — парни. И я им мешала. Ну, а потом… — она опять усмехнулась, — мне ведь надо писать. Так по крайней мере меня в редакции уверяли. Взяли у меня целую подборку, кучу денег отвалили. В другой редакции, в «Юности», тоже взяли.

— Писать тебе и вправду надо, — сказал Хлебников.

— Нет, не уверена. Пишу, пока пишется. А вообще — пустяки это. Так, приятное щекотание.

— Что пустяки?.. Стихи — щекотание? — Хлебников был обижен за стихи.

Лариса кивнула.

— Впечатления, переживания… А надо делать жизнь. Ну, и слишком это легко — стихи.

— Послушай, ты ведь рисуешься, — сказал Хлебников. — И разве стихи не помогают делать дело? Не воспитывают?

— Ты веришь? Действительно веришь, что хорошее стихотворение может ничтожного человечка превратить в стоящего? — спросила Лариса.

— Очень даже может, — сказал Хлебников.

— Почему же самые лучшие в мире стихи не превратили Дантеса, всю эту свору в порядочных людей?

Это имело свою логику, хотя и обескураживало, а вместе с тем занимало Хлебникова.

— Но ведь… — начал было он. Она, не дослушав, предложила:

— Давай возьмем такси, прокатимся.

Он вынужден был признаться:

— У меня до получки — пятерка, давай уж в метро, Ты где сейчас живешь?

— Я пока еще богатая… А вон ждет нас, на углу, — сказала Лариса.

В машину она села — Хлебников откинул перед ней дверцу — с таким видом, словно никогда не знала другого транспорта. Доехали они быстро, и, расплачиваясь с водителем, она небрежным жестом своих красивых пальцев с аккуратно обрезанными ногтями щедро оставила ему сдачу — что-то около двух рублей. Тот быстро отъехал, словно опасаясь, что эта чудна́я пассажирка спохватится.

— Сумасшедшая ты, — весело сказал Хлебников. — Очень скоро с такими замашками обанкротишься.

— А мне так нравится, — спокойно сказала она.

— Что нравится? Изображать из себя богачку? И за кого ты его принимаешь, этого таксиста?

— Ты сейчас мне скажешь, что чаевые унижают рабочего человека? — Она прошла в подъезд.

— Унижают, конечно, — догоняя ее, сказал он.

— Если б он был точно рабочий человек, он бы швырнул мне эти рублевки обратно, — не оборачиваясь ответила она.

— Зачем же ты тогда, если понимаешь?.. — сказал Хлебников.

— А я еще понимаю, что у него большой план, и большая семья, и дети в школу идут, и им надо покупать ботинки… «Горит у мальчишек обувь, как на огне», — изменив голос, но с тем же невозмутимым выражением повторила она чью-то материнскую жалобу.

Она опять противоречила себе, эта непостижимая Лариска.

Жила она не слишком далеко от завода, в старом, хотя и крепком еще, кирпичном доме, в коммунальной квартире. На лестнице пахло масляной краской — видимо, тут недавно был ремонт. Лариса провела Хлебникова на верхний, третий этаж и дважды условленно нажала на кнопку звонка. Они довольно долго ждали, пока не услышали щелканье в дверном замке.

— Прости, Рая, — сухо сказала Лариса, — я забыла свой ключ… Знакомься, вот — мой товарищ.

Раей оказалась маленькая женщина лет пятидесяти, в красном китайском или псевдокитайском халате; розовые длинноносые птицы и экзотические цветы были вытканы на ее одежде.

— Очень приятно, — просипела маленькая женщина; ее быстрые черные глазки мгновенно из-под набрякших, желтых век обежали Хлебникова с головы до ног. И, вероятно, этот юный гость в куцей курточке, в запыленных башмаках не произвел на нее серьезного впечатления.

— Тут тебе много телефонили, Лариска! Все мужские голоса. Володя сказал, что будет еще звонить.

— Делать им нечего, — небрежно обронила Лариса.

И повела Хлебникова дальше — в темноту… Комната, которую она снимала, находилась в самом конце длинного и узкого коридора; единственный налитый желтым светом шар, свисавший на шнуре, жирно отсвечивал на голых стенах.

— Не пугайся, Саша! — сказала Лариса, — Зато сейчас ты увидишь такую роскошь!..

Она толкнула незапертую дверь, и первое, что увидел в открывшемся проеме Хлебников, — это фантастические цветы, вроде тех, что цвели на халате маленькой женщины, — здесь они были вытканы на шелке псевдокитайской ширмы.

— У Райки, видишь, свое представление о красоте, — сказала Лариса.