Присутствие необычайного

Роберт Юльевич в первую же их встречу по возвращении Катерины из заключения, лишь увидев ее дома, ощутил себя пойманным в западню. Как ни оттягивал он инстинктивно это свидание насильственно разлученных и вновь соединившихся супругов: не поехал на вокзал, засиделся в ресторане ВТО до выключенного света, ему пришлось, хочешь не хочешь, идти домой; было уже порядком за полночь. Набираясь храбрости, как перед приемом у зубного врача, он постоял на лестничной площадке перед дверью в квартиру, прочел раз и другой на медной пластинке, принадлежавшей покойным родителям, выгравированное: «Юлий Дмитриевич Сутеев, народный артист РСФСР; Антонина Степановна Сутеева, заслуженная артистка РСФСР» (некогда всю эту многокомнатную квартиру занимала их семья), помотал головой — и отпер своим ключом дверь. Почему-то на цыпочках, точно боясь потревожить покойных родителей, он прошел общий коридор и перед дверью в свои комнаты опять постоял в нерешительности. А переступив порог в переднюю, замер… В столовой горел свет: Катерина не спала, ожидая его, — стукнул отодвинутый стул — она, очевидно, встала, услышав, что он пришел. И Роберт Юльевич, тоскуя, что ему ни повернуть назад, ни спрятаться от встречи, стянул с плеч плащ, повесил шляпу — все очень медленно, аккуратно — и шагнул вперед…

В столовой встретила его женщина, лишь напоминавшая Катерину… ту, молодую Катерину, что когда-то он увидел на озаренной луной, тонувшей в пахучей черноте садов деревенской улице: девушка в белом сидела на лавочке у калитки, и лунно блестело под откинутым ветерком подолом ее открывшееся, как отполированное, черно-загорелое колено… Еще он запомнил амазонку, скачущую на светлогривом коне, и ее белая просторная кофточка облепляла на встречном ветру высокую грудь. Той, деревенской Катерины больше не было — навстречу Роберту Юльевичу шла женщина неопределенного возраста с угловатыми от худобы чертами лица, знакомого, конечно, и чужого, в пятнах румян на выпятившихся скулах, обряженная в атласное платье ядовитого цвета болотной зелени — платье он тоже помнил. Катерина принарядилась для этой встречи. И его ужаснули ее глаза, обведенные «тенями», — остро горевшие в костистых глазницах, устремленные на него с напряженным, искательным, неописуемым выражением.

Невольно зажмурившись, он ждал, когда она подойдет.

— Ну… вот ты и дома… Все хорошо, что хорошо кончается, — выжал он из себя. — Как доехала?

Она кинулась к нему, обхватила за шею сильными по-мужски руками, и его опахнул запах дешевого одеколона.

— Робик!.. Мой Робик! — выдохнула она. — Как ты тут один? Миленький мой, миленький!

Она прижималась к нему своим твердым, как доска, телом, целовала, искала его губы.

— Я ничего… Очень ждал тебя… — бормотал он, задыхаясь в этом сладком ее запахе. — Доехала хорошо?.. Я рад, что снова… мы… снова вместе.

— Господи! Наконец-то! Исстрадалась я… Любый мой! — выкрикивала она и возобновляла свои цепкие объятия.

— Ну, ну… Теперь все будет о’кей… Теперь, да… будет о’кей… — успевал он пробормотать в перерывах между ее поцелуями. — Как доехала, спрашиваю?.. Хорошо доехала?

Она закрыла его рот поцелуем. И он подумал: «Не смогу я с ней сегодня, скажу, что устал, что болен… Никогда не смогу…»

3

Катерина в тот их последний, в тот ужасный вечер исполнила все, как велел Робик. Она даже обрадовалась, что будут гости — с самого ее приезда никого у них не было. И может быть, то, что Робик позвал гостей, являлось признаком перемены к лучшему в его отношении к ней, к семье. У Катерины было двадцать рублей, отданных ей Робиком на билет в деревню, еще трешка и немного мелочи, и она купила две бутылки водки, двух выпотрошенных «любительских» цыплят, масла и две банки консервов с загадочными этикетками. «Сардины из сельдей иваси в масле»: обед или ужин получался вполне приличный, Робик мог быть доволен.

К концу дня погода совсем испортилась — осень начиналась что-то слишком рано, пошел холодный дождь, и плащик Катерины, пока она металась по магазинам, промок насквозь, намокла и кофточка, и волосы под капюшоном. Но доброе настроение не покидало ее: видимо, Робик задумал все же отметить ее возвращение домой и конец их злоключений.

Катерина застелила обеденный стол, замаскировав дыры в старенькой скатерти тарелками, вывалила на блюдо содержимое консервных банок — сельдей под псевдонимом, обмыла цыплячьи тушки, чтобы жарить их, когда все уже будут в сборе, и облачилась в свое самое нарядное — впрочем, выбирать было не из чего — зеленое платье. Она только успела причесаться, как в прихожей послышался голос Роберта и чей-то еще — звенящий, женский. Пришел он не с гостями, а с гостьей, с одной.

Они тоже попали под дождь, отряхивались, энергично топали. И гостья — полнощекая, с прилипшей к выпуклому лобику черной челочкой, с крохотным ротиком, вдавленным между влажно лоснившихся щечек, — радостно прокричала:

— Погода — кошмар! Поздняя осень, грачи улетели… Здрасьте, милочка!