Присутствие необычайного

Уланов смотрел на молодого человека, как смотрел бы на пришельца с той самой неведомой планеты, о которой они сегодня слушали… А ведь это был один из возможных героев его нового романа. Чего можно было от него ожидать: добра, как понимал добро он, Уланов, или недобра, что, наоборот, на взгляд Заборова, было добром. Конечно же, парень заслуживал самой высокой оценки, по всем статьям: и телом был завидно крепок, хотя и хрипел, как служака-боцман, и был весьма начитан, осведомлен, и полон энергии, и хорошо владел собой, и, кажется, не чурался юмора. А вместе с тем Уланов словно бы на что-то в нем обижался: он готов был признать все его достоинства, но не понимал его. И надо сказать, это чувство обиженного непонимания появлялось у него теперь все чаще: слишком многое в том новом и молодом, с чем он сталкивался, совершалось вне его участия и независимо от него. Он вновь подосадовал на свой возраст. Он словно бы постоянно опаздывал, и, мало того, его опоздание не очень замечалось — Уланов чувствовал себя оттесняемым.

Однако же молчание затягивалось и надо было продолжать разговор.

— Ну, а что же вы читаете, кроме учебников? Ведь не случайно, наверно, вы здесь, в кружке?

— Ни на что другое почти не хватает времени. Надеюсь, так будет не всегда. Не хожу в театр, не сижу перед телевизором… Смотрел как-то «Иркутскую историю» — умилительно, но не правдиво. Словом, не являюсь гармонической личностью.

— Назовите все же ваших любимых писателей.

— Чехов, Достоевский, Джойс — «Уллис», — последовал ответ.

— «Уллис»? — переспросил Уланов, — Вы хорошо знаете язык?

Заборов едва заметно повел своими прямоугольными плечами.

— «Уллис» довольно труден и для соотечественников писателя. А его у нас почти не переводили, — сказал Уланов. — Переводить его очень трудно.

— Я прилично знаю язык. Моя мать — преподавательница английского языка. Мы читали Джойса вместе с нею, — сказал Заборов.

— Джойс и Чехов — они далеки друг от друга, — сказал Уланов. — Вы не находите?

— О Чехове существует неточное представление, В лучших вещах Чехов жестокий писатель. Он ненавидел ложь о человеке. Жестокий приговор человеку выносит и Джойс. Еще я могу назвать Торнтона Уайлдера. А из советских писателей — Василя Быкова и Безрукова.

— Кого вы назвали? Безруков?.. — Уланов впервые услышал о таком писателе. — Кто это — Безруков? Что у него есть?

— Он присутствует здесь. — Заборов показал взглядом на своего товарища. — У Безрукова есть два сборника рассказов, сейчас он работает над романом. Ничего из его вещей пока не опубликовано. Он слишком нов и смел. Но запомните эту фамилию — Безруков. Через десять лет она будет на устах у всех. Надеюсь, что самого Безрукова не постигнет участь Вампилова.

Уланов присмотрелся: Безруков по внешности был противоположностью Заборову — узкогрудый, бледненький, с полувоздушными херувимскими кудерьками надо лбом, в тесном стареньком костюме, при галстуке, свисавшем скрученной тряпочкой… И Уланову показалось, что он видел этого юношу в редакции какого-то московского журнала. Безруков или кто-то очень похожий на него дожидался приема у главного редактора. Вокруг шла редакционная жизнь, постреливал телефон, курьерша пронесла в кабинет главного подносик со стаканом чая и с сухариками, из-за двери кабинета доходил гул голосов, люди входили, выходили… И Безруков или кто-то из его собратьев, в таком же поношенном костюмчике, в смятом галстучке, сидя в сторонке, только молча поворачивал голову из стороны в сторону… Безруков, сидевший сейчас здесь прямо и спокойно, когда о нем заговорили, посмотрел на Уланова.

— Над романом работает… Так, так… любопытно! Да вы садитесь, что вы, как на экзамене, — сказал Уланов Заборову.

Интерес к этим молодым людям пересилил в нем то смутное раздражение, что, возбуждал Заборов. Просто необходимо было без предвзятости поближе познакомиться с ними, чтобы не прозевать нечто очень важное прежде всего для его, улановского, романа. Смена поколений происходила гораздо быстрее, чем ощущение этой смены. Менялась я молодежь — и не совсем так, как Уланову воображалось, а в каких-то непредвиденных направлениях — может быть, и лучших, более перспективных.

— Садитесь же, — повторил настойчиво он.

— Привык к субординации, разговаривая со старшим товарищем, — Заборов улыбался своей некрасивой, портившей лицо улыбкой. — Спасибо, Николай Георгиевич! — Он остался стоять.

— Вы и сами, наверно, пишете, — сказал Уланов. — Я хотел бы познакомиться с тем, что вы пишете. Вы и товарищ Безруков, ваш любимый писатель. Если сейчас при вас нет, занесите, или по почте, бандеролью.

Заборов перестал улыбаться.

— Боюсь, — после паузы проговорил он.

— Вы боитесь?.. Не верю, — сказал Уланов.

— Боюсь, Это будет преждевременно: показывать вам. Я пока в поиске, ищу свое. И ваша консультация, именно ваша, может помешать.

Староста даже привстал и машинально зашарил по столу, ища карандаш; кружковцы словно не дышали… Наверху заиграли старинный вальс «На сопках Маньчжурии».

— Но почему именно моя консультация? — Уланов подивился и даже не почувствовал себя задетым.