Присутствие необычайного

Еще какое-то время они обсуждали прочитанное: Аглая Николаевна прочно стояла на том, что и самое суровое, полагавшееся по закону наказание, недостаточно сурово для Хлебникова. И судья начал склоняться к ее мнению. Коробков замолчал — им завладела тоска… Тоска от вторгшейся в жизнь какой-то злой чепухи, нелепицы, перед которой пасовали и самый разум и даже инстинкт самосохранения. Плоды долгого умного труда уничтожались в одно безумное мгновение. И выходило, что не ясное сознание управляло жизнью людей, а нечто темное и дикое, таившееся в них до случая… Только так и можно было объяснить это «дело» Хлебникова; так, видно, случалось и в других человеческих катастрофах. И не напрасными ли тогда оказывались все усилия сделать жизнь людей лучше и добрее, если в самом человеке жило неистребимое зло? Каким способом можно было помочь человеку, если он сам себе неизвестно почему становился врагом?! И что можно было понять в человеке, роясь в этих пухлых подшивках исписанной бумаги — протоколах, допросах, справках, экспертизах, если он сам себя не понимал?! Не понимал и жертвовал всем ради мгновенного насильственного желания. А его темный эгоизм не останавливался даже перед самоуничтожением… Не этими словами думал Антон Антонович, но таков был смысл его тоски.

Его мысль опять, как к открытой ране, устремилась к своему семейному неблагополучию. Там тоже ничего нельзя понять: почему, за какую провинность обрушилась на него такая беда? Он-то ни в чем не мог себя упрекнуть: любил, заботился, трудился, был верен… И было немыслимо примириться с тем, что и простейшая арифметика взаимности: за любовь — любовь, за верность — верность, обманула его. Но ошибка в таблице умножения: пятью пять — двадцать шесть, повергла бы его только в изумление, а сейчас ему словно не хватало воздуха, как от удара под дых…

— М-да, — проговорил он вслух рассеянно. — Ерундистика какая-то.

— Вы о чем? — осведомился судья.

— Да нет, ничего, — пробормотал Антон Антонович.

Чтобы скрыть замешательство, он притянул к себе освободившийся том «Дела» и тоже стал перелистывать. Но лишь скользил взглядом по строчкам, не читая. А видел он мысленно в эти минуты лицо жены — то оно представлялось ему таким, каким оно поразило его в первую далекую встречу на прибрежном песке южного моря, — смеющееся ему навстречу, все мокрое, лучащееся лицо девчонки, вышедшей из воды, тоненькой, как стебелек какого-то морского растения, то он видел ее нынешней, с новым, отчужденно-виноватым выражением тех же глаз. И тут же с густо покрытых машинописью, кое-где захватанных пальцами страниц протоколов и допросов посмотрело на Антона Антоновича этими же прекрасными материнскими глазами испуганное лицо сына, Ираклия… Антон Антонович не удивился, увидев сына в зале суда: мальчики были, кажется, приятелями — Ираклий говорил ему как-то об этом знакомстве. И Антона Антоновича пронзила невыносимая мысль, что и его сыну — не сегодня, так завтра — грозит окунуться в эту же нелепицу жизни, где все так зыбко и неверно — и ложь, и обман. Он устрашился и за сына: дело Хлебникова оборачивалось для Антона Антоновича личным его делом. И не веря, даже вопреки очевидности, в преступление Хлебникова, он теперь бессознательно оберегал и своего сына.

Чтобы можно было жить и надеяться, пятью пять во всех случаях должно было давать двадцать пять! Чтобы сохранилось доверие к жизни, она нуждалась в устойчивости, в ясных связях причин и следствий. И это требование спасительной ясности стало сейчас у Антона Антоновича таким сильным, что его посетило нечто подобное вдохновению. Дело Хлебникова представилось ему в эту минуту с особенной наглядностью, как происшествие, обозримое с разных сторон, во всех обстоятельствах быта, времени, участия в нем других людей: их показания соединились в одну общую картину. И у Антона Антоновича неведомо как родилось пока еще только предощущение некоей фактической противоречивости. Выслушав оглашенный на суде акт медицинской экспертизы, он, как и все, по-видимому, не придал значения одной малосущественной на первый взгляд подробности. И в самом деле, так ли уж существенно было знать, в какой именно момент наступила смерть несчастного Роберта Сутеева, если смертельным был удар. Но, кажется, очень важным был момент удара… И, чрезвычайно заторопившись, Антон Антонович принялся листать подшивку «Дела».

Найдя медицинский акт и прочитав его вновь, сперва про себя, он часто задышал от волнения. Невежливо перебив какие-то очередные сетования Аглаи Николаевны на молодежь, Антон Антонович громко потребовал внимания к себе. А затем, спеша и запинаясь, прочитал:

— «Смерть от проникающего ранения, повлекшего тяжелое повреждение мозгового вещества, наступила между семнадцатью и восемнадцатью часами». То есть между пятью и шестью дня — пятью и шестью. — Антон Антонович в крайнем возбуждении встал и выпрямился во весь свой небольшой рост — полненький, округлый, с брюшком. — А вы вспомните, когда пришел к Сутеевым Хлебников? Вспомните, что показала Жарикова… А?