Присутствие необычайного

Его толстые щечки раскраснелись и сияли от выступившей испарины; с вызовом он поглядел на Аглаю Николаевну и перевел взгляд на судью.

— Да, Жарикова, соседка!.. Вспомните: Хлебников пришел к Сутеевым в восемь часов, то есть в двадцать с минутами. Спустя целых два часа после убийства. Ну так как?.. Вот, поглядите сами.

Антон, Антонович пододвинул к судье раскрытый том подшивки, сел и откинулся на спинку стула. Он почувствовал себя, как человек, обретший под ногами твердую почву.

Конечно, оставалось еще много неясного, нуждавшегося в проверке: могла невольно допустить неточность в показаниях соседка Сутеевых, мог ошибиться врач, производивший вскрытие; требовало объяснения самоубийственное признание Хлебникова… И, наконец, естественно вставал вопрос: кто же, если не Хлебников, находился, у Сутеевых между пятью и шестью и нанес удар?

Минуту-другую в комнатке было тихо — судья перечитывал акт, безмолвствовала Аглая Николаевна. И Антон Антонович опять услышал жизнь города за окном. Дружно ревели на перекрестке машины, срываясь одновременно с места по зеленому сигналу, потом слышалось сдержанное гудение перед красным светом; сердитый женский голос позвал: «Митька, домой!», и под самым окном послышалось тонкое, плаксивое хныканье… Этот живой шум был теперь чрезвычайно приятен Антону Антоновичу: может быть, все же он поторопился, соглашаясь с нелепицей жизни? Так или иначе, жизнь продолжалась по своим законам: мамы сердились, а дети их не слушались… И для Хлебникова блеснула надежда, а значит, и для сына, для Ираклия, а может быть, и для него самого, для Антона Антоновича. Разум не уступал без боя своих позиций, надо было только упорствовать и добиваться. А главное — главное, не признавать поражения.

…В конце концов даже Аглая Николаевна отступила, правда, с неохотой, перед новым открывшимся в деле Хлебникова обстоятельством. Вызывало немалое удивление, что оно, такое сейчас очевидное, не привлекло внимания во время самого слушания. Судья, хотя и не мог не почувствовать себя уязвленным — все ж таки ему первому надлежало обнаружить это загадочное обстоятельство, — нашел его достаточно серьезным. Иван Захарович не признался, разумеется, своим заседателям в том, что гораздо сильнее он почувствовал облегчение от столь неожиданного повода отложить приговор.

И после недолгого обмена соображениями суд под его председательством определил: направить дело Хлебникова на дополнительное расследование.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

ДЕВЯТАЯ ГЛАВА

1

Уланов поехал в ресторан «Алмаз» — надо было увидать Мариам. Знала ли она, волновался Николай Георгиевич, о вмешательстве ее сына в их отношения — об этих детских, несерьезных, а вместе с тем таких неприятных и даже по-своему жестоких в самой детскости угрозах? Было бы понятнее, а значит, и легче, если бы с подобными угрозами пришел к нему — обидчику и похитителю — сам супруг Мариам, и Уланов готовился уже к неизбежному, по-видимому, в недалеком будущем объяснению с ним. Странным образом, он, предвидя это объяснение, чувствовал себя в общем-то уверенно, как человек, убежденный в своем бесспорном праве на женщину, которую полюбил, а вот тот, другой, незнакомый ему мужчина, семейно связанный с Мариам, словно бы утратил уже право на нее… Почему, собственно, утратил? — такой вопрос если и возникал, то чаще вызывал досаду, ревность, раздражение, от вопроса хотелось отмахнуться — тот, другой, был помехой, препятствием. Возможно, муж, теряя Мариам, и заслуживал сочувствия, однако единственно правильным в его положении было бы, казалось, уступить свое место без сопротивления… Как ни удивительно, но отсутствие хотя бы простой логики не замечается обычно в схожих ситуациях, и Николай Георгиевич не являлся тут исключением: он очень любил, представлялось ему, очень привязался, очень хотел, и этого было достаточно, во всяком случае для него.

Но если он, Уланов, и тот, другой, стали естественными противниками и в конце концов кто-то из них должен потерпеть поражение, сила Ираклия — дерзкого и, в сущности, несчастного мальчишки — заключалась в том, что с ним невозможно было бороться: его слабость делала его непобедимым.

В ресторан Николай Георгиевич приехал к закрытию, двери, были уже на запоре и пришлось стучать и дожидаться, пока швейцар не разглядел сквозь стекло дверей постоянного гостя. Откинув щеколду, швейцар объявил: «Кончен бал, погасли свечи». Он был шутником, этот неунывающий горбатенький пенсионер в парчовой по околышу великолепной фуражке.

— Я на одну минутку, — виновато оправдывался Николай Георгиевич.

Но еще довольно долго он прохаживался в полутемном гардеробе, отвратительно себя чувствуя, пока Мариам убирала с буфетной стойки свой «пьяный» товар и сдавала выручку в кассу. Было близко к полуночи, когда они вышли на улицу, и швейцар, пряча в карман трешку, пожелал им «приятных сновидений».

— Что, что?.. Говори же! — нетерпеливо спрашивала Мариам, встревоженная поздним визитом Николая Георгиевича.