Присутствие необычайного

— Он защищает честь семьи, как ты не понимаешь?! Он — мой мальчик!.. Сколько он пережил, наверно! И ты знаешь, он ведь не сказал мне ни слова. И отцу ничего не сказал. Он все взял на себя. Золотце мое! Маленький настоящий мужчина.

Уланов видел: она гордилась сыном.

— Я же не сержусь нисколько… Но послушай: ты не можешь так… Вот ты сейчас вернешься домой, а там он — твой сын, твой муж… Тебе же будет ужасно трудно. И мы должны, наконец…

Она отчужденно взглянула на него, и он осекся, умолк.

— Ираклий никогда ничего не скажет мне в упрек, мне, своей матери, как ты не понимаешь?!

— Я понимаю, — промямлил он.

Вдалеке, в тумане показался слабый зеленый огонек.

— Такси! — воскликнула Мариам. — Возьми мне…

Она побежала навстречу машине, и бойко по пустынному асфальту застучали ее каблучки; Уланов кинулся за нею.

Шофер притормозил, и у распахнутой дверцы она обернулась к Николаю Георгиевичу.

— Ради бога, не провожай меня. И не звони мне пока, — попросила Мариам, — и не приходи в «Алмаз».

Уланов мог бы поклясться — она радовалась… А у него самого был такой несчастный вид, что Мариам в последнюю минуту сжалилась:

— Прости, Коленька!.. Но я так устала сегодня! Масса народу в ресторане, я не присела весь вечер… Я сама тебе позвоню.

— У тебя есть деньги на такси? — спросил он: ехать ей было далеко, на окраину.

— Ох, я совсем забыла! Может не хватить.

Она порылась в своей сумочке.

— Только два рубля с копейками, может быть, хватит?..

— Нет, не хватит.

Он извлек из кармана пиджака несколько смятых бумажек и все отдал ей.

— Спасибо, милый! — сказала она. — Целую тебя. Я позвоню на той неделе. Прости меня, пожалуйста.

Такси умчалось… Николай Георгиевич долго смотрел вслед тающим в уличном тумане красным огонькам.

«Я никогда не пойму ее… никогда, никогда, — повторялось в его мыслях. — И я ей не очень нужен». Вместе с тем он испытывал облегчение оттого, что окончательное решение откладывалось и жене можно пока ничего не говорить.

2

Собрание ветеранов дивизии, в которой когда-то служил Уланов, имело на этот раз особый характер: гвардейцы собрались на золотую свадьбу двух своих фронтовых товарищей: интенданта 3-го ранга Колышкина — Васютки, как звали его друзья, и Александры Федоровны, медицинской сестры. Колышкины в июле сорок первого ушли из Москвы с ополчением — ушли еще сравнительно молодыми людьми, и в дивизии, ставшей позднее гвардейской, проделали весь ее четырехлетний страдный путь. Теперь каждому из юбиляров было, с небольшой разницей, около семидесяти. И при содействии Совета ветеранов дивизии (а такой Совет, созданный в Москве, занимался составлением истории соединения, хранил память о его героях, устраивал в памятные даты торжественные сборы) они созвали на свой семейный праздник живших в Москве соратников, всех, кто еще здравствовал. Уланов плохо помнил Васютку, заведовавшего в интендантстве вещевым довольствием, — мало приходилось встречаться; лучше помнил Александру Федоровну, у которой пришлось полежать в медсанбате, — молчаливая и неутомимая, строгая и к себе, и к другим была женщина. И Уланов не просто принял с благодарностью это приглашение, но как бы ухватился за него в своих нынешних душевных неустройствах. Он давно уже не встречался с однополчанами — как-то все не получалось: или его не было в Москве, когда они отмечали какую-либо годовщину, или что-то неотложное мешало ему. Но никто лучше него самого не понимал, чем он этим людям обязан — оставшиеся в живых представительствовали и за погибших, которых было намного больше. Все главное, что он узнал о человеке, он, литератор, узнал на войне, в своем взводе, в своем батальоне, в своем санбате — именно там он стал таким, каким стал. Свет тех дней, самых безжалостных, но и самых бескорыстных, самых кровавых, но и самых чистых, все еще бил оттуда, освещая ему нынешние углы и уголочки. И может быть, смутно мнилось Николаю Георгиевичу, может быть, оттуда же могло прийти к нему если не утешение, то чувство опоры — опоры в памяти о труднейшем, но  б е з г р е ш н о м  прошлом.

Возле Белорусского вокзала в тесной суете спешащих, уезжающих и только что приехавших Уланов у женщин-цветочниц, опасливо косившихся на маячившего в отдалении милиционера, купил букет астр — лето уже кончилось, цвели астры, точнее, два букета, и соединил их в один, побольше, потом заехал еще за шампанским, взял две бутылки, и с ощущением несоизмеримой малости своего подношения — ну, а что можно найти равноценное той признательности, что он испытывал даже не к супружеской чете Колышкиных, а, к своей военной молодости, — он с небольшим опозданием явился в Клуб профсоюза медицинских работников, где имело быть торжество.