Притворяясь нормальной. История девушки, живущей с шизофренией

Одевайся так, чтобы все тебя боялись» – таким девизом я руководствуюсь, выбирая повседневную одежду.

В 2011 году я побывала на выставке Александра Маккуина «Дикая красота» в музее Метрополитен. Это было значимое событие для людей из модной индустрии, пусть и периферийное. «Дикая красота» отражала искусство как безумие, тьму, красоту, смерть. Самоубийство Маккуина, совершенное в 2010 году, маячило над всем, отбрасывая длинные тени на стены и наряды. Он покончил с собой вскоре после смерти матери, за которой последовала смерть его подруги, Изабеллы Блоу.

Экспонатом, который особенно привлек мое внимание и напугал сильнее прочих, был безлицый белый манекен в костюме из чернильных перьев. В этом ансамбле плюмаж образует массивные плечи, которые могли бы быть крыльями; тело жестко стянуто в талии. В этом птичьем наряде нет ничего очаровательного. Встреться с таким в темноте – и наверняка умрешь от ужаса. Маккуин говорил о своей одежде: «Я хочу дать силы женщинам. Я хочу, чтобы люди боялись женщин, которых я одеваю». Такова одна из истин, касающихся нормальности моды: то, как я одеваю себя, – не просто камуфляж. Это тактика устрашения, как у дикобраза, который демонстрирует свои иглы, или у совы, встопорщившей перья и распушившейся в оборонительной агрессии. Одевайся так, чтобы все тебя боялись.

И все же есть вещи, которые не может скрыть хороший костюм. В течение нескольких месяцев я видела сумрачных демонов, бросавшихся ко мне со всех сторон, и не могла контролировать свою реакцию. Я отпрыгивала в сторону, пригибалась или завороженно смотрела на то, чего никто, кроме меня, не видел. Если в этот момент я была не одна, то потом притворялась, что ничего не случилось, и обычно мои спутники, знавшие о диагнозе, великодушно делали вид, что ничего не произошло. Но я сгорала со стыда. Не имело значения, насколько собранной я выглядела, если шарахалась от привидений, которых больше никто не видел. Я знала, что выгляжу сумасшедшей, и никакая броская одежда не была способна скрыть это шараханье. Я еще упорнее стараясь выглядеть нормальной, когда меня не донимали галлюцинации. Я занималась танцами. Я пила виски со льдом и ела картофельные чипсы в ирландских барах и пиццериях. Я совершала все нормальные поступки, какие только могла придумать.

В чайна-таунской клинике меня проводили на этаж ниже, в другую комнату, где должно было пройти второе выступление. Она оказалась светлее, чище первой и явно была вотчиной клиницистов. В одном углу стоял, побулькивая, кулер с водой. Столы были сдвинуты к стенам, складные стулья расставлены посередине. Начали собираться сотрудники клиники – мужчины и женщины в деловых костюмах, которые занимали места и смотрели вперед с отсутствующим видом. Был один мужчина, который сел в заднем ряду и сосредоточенно нахмурился. На его лице так и читалось: «Не могу поверить, что мне пришлось явиться на эту клятую глупость». Он заставлял меня нервничать – но, по правде говоря, все они, даже казавшиеся дружелюбными, заставляли меня нервничать.

Необходимость выступить перед таким количеством врачей заставила меня вспомнить свою первую психиатрическую госпитализацию, когда целый батальон психиатров, социальных работников и психологов ежедневно совершал обход отделения, расспрашивая, как у нас дела. Стайка официозных дознавателей останавливалась рядом, когда я сидела на протертой до дыр софе у телевизора или апатично гоняла по столу детальки пазла. Мне редко доводилось ощущать такой радикальный и физически явный дисбаланс сил, как в психиатрическом стационаре в окружении врачей, которые воспринимали меня только как недуг в человеческой форме. Во время той первой госпитализации я узнала, что клиницисты контролируют раздачу пациентам привилегий, например возможности спускаться в столовую для приема пищи или выходить на улицу покурить – по 10 минут дважды в день. А самое главное, именно моя команда клиницистов решала, когда я смогу отправиться домой. Я приучилась играть роль ради врачей: «Смотрите! Я довольна! Я в порядке!» На вопрос «Не собираетесь ли вы навредить себе или другим?» существовал только один правильный ответ, за которым, вне зависимости от того, что я отвечала, всегда следовали подозрительные, настойчивые расспросы. Понимание, что сейчас придется говорить о безумии в присутствии таких людей, заставляло еще сильнее биться мое и без того лихорадочно колотившееся сердце.