Притворяясь нормальной. История девушки, живущей с шизофренией

Дебрейне и его коллеги предположили, что синдром Котара связан с синдромом Капгра, приступы которого у меня тоже случались. Оба вида бредовых расстройств редки и воздействуют на веретенообразную извилину и миндалину, обрабатывающие эмоции. Нормальные эмоции, которые я обычно испытываю, глядя на лицо близкого человека, в это время отсутствуют. Под влиянием бреда Котара человек не способен ощущать эмоции в отношении знакомых лиц. Считается, что при синдроме Капгра эта безэмоциональность подталкивает больного к выводу, что его близкие заменены двойниками, а при синдроме Котара – что сам больной мертв.

В журнале Scientific American Джеймс Берн пишет о синдроме Котара: «Каким бы комическим ни казался этот бред, он – явное проявление каких-то глубоко сидящих эмоциональных проблем или дисфункции мозга». Легкомысленное отношение к подобным бредовым расстройствам приводит к появлению броских заголовков, наподобие «Вторжения похитителей тел» и «Обратного синдрома зомби» – двух характерных для поп-журналистики, грубых ярлыков уровня малобюджетных ужастиков, имеющих мало общего с истинным ужасом любого из этих бредовых расстройств.

В десятой серии телесериала «Ганнибал», которая называется «Холодные закуски», убийцей оказывается молодая женщина. Доктор Лектер знакомит с синдромом Котара главного героя, Уилла, а следовательно, и зрителя: «Вы не думали о синдроме Котара? Это редкое бредовое расстройство, при котором человек верит, что он мертв… Даже самые близкие люди кажутся ему самозванцами». Убийца, которую зовут Джорджией, много лет страдала синдромом Котара и сорвала кожу с лица одной из своих жертв, предположительно для того, чтобы увидеть, кто скрывается за «маской». В какой-то момент, встретившись с ней, Уилл кричит: «Ты живая!» – но толку от этого нет.

В начале своего эпизода бреда Котара я среди ночи разбудила мужа. Дафни, наша собака, помесь той-спаниеля и дворняжки, шевельнулась и начала колотить хвостом по одеялам. Я уснула в своей студии, но теперь трясла мужа за плечо и плакала от радости.

– Я мертвая, – сообщила я ему, – и ты мертвый, и Дафни мертвая, но теперь я получила возможность начать все сначала. Ну, ты что, не понимаешь?! У меня есть второй шанс. Теперь я смогу все сделать лучше.

К. мягко проговорил:

– Мне кажется, что ты живая.

Но эти слова, разумеется, ничего не значили. Это было его мнение, а у меня была моя незыблемая уверенность. Я могу сколько угодно утверждать, что небо зеленое, но увидите ли его зеленым вы? Я ощущала необыкновенный душевный подъем от своей убежденности в том, что мне был дарован второй шанс в некоей загробной жизни: это побуждало меня быть добрее, великодушнее. Меня больше не раздражала медленная загрузка данных в компьютер. Я была вежлива с телемаркетологами. Да, действительно, я была мертва, но благодаря этой дополнительной вере в то, что я оказалась в загробной жизни, я была убеждена, что имеет смысл разыгрывать нормальность – или скорее ее усовершенствованную версию. Согласно логике моего бреда, эта загробная жизнь была дана мне потому, что я проявляла недостаточное сострадание в своей «реальной» жизни, и, хотя теперь я была мертва, моя смерть тоже являлась оптимистической возможностью.

Я запостила в Twitter: «Что вы сделали бы, если бы действительно умерли и жизнь, которой вы живете сейчас, была вашим вторым шансом?»

Это был хороший гипотетический вопрос, из тех, что так уместно вворачивают в свою речь люди вроде меня, «подсевшие» на саморазвитие. Только для меня он был не гипотетическим. С этим восприятием я провела один-единственный день, после чего оно сошло на нет.

Доктор М. сразу же сказала мне, что мы не будем корректировать лекарственное лечение. Увеличение дозы галоперидола, который прекратил мой предыдущий психотический эпизод, создавало риск острой ангедонии[44], равно как и поздней дискинезии, от которой лекарства не существовало. Больше не будет никакой карусели антипсихотиков по методу проб и ошибок. Доктор Л., мой терапевт, указывала, что бред лечится труднее, чем галлюцинации. Моя форма шизоаффективного расстройства была, по словам доктора М., фармакорезистентной. Обе они сошлись на том, что в моем случае полезнее всего будет изучать защитные механизмы и практиковать принятие.

В какой-то момент я перестала разговаривать и отодвинулась подальше от доктора М. в коричневом бархатном кресле.

Поскольку доктор Л. присутствовала на этой встрече посредством конференц-связи, доктор М. сообщила ей: «Она расстроена». В то время как я всхлипывала, отвернувшись к спинке кресла.

Если я ощущаю себя психически нестабильной 98 % времени, то кто я такая? Если я верю, что я умерла, разве это не отражается на природе моей личности?