Притворная дама его величества

Ее величество увели в экипаж, который ушел в лес от атаки лезаров, а потом добрался до ближайшей деревни и привел подмогу. Как признался стражник, был единственный шанс: мчаться за помощью и надеяться, что мы не вылезем из дормеза. Несколько стрелков, которые пытались помочь нам, поплатились за это жизнью. Ближе к утру к дормезу подкрались «разведчики» и выяснили, что лезары улетают. Когда свалил последний, нас пришли выручать.

— Значит, нельзя было ехать в таком экипаже, — подвела итог я. — Нужна была легкая и проворная карета. А знаете, кто приказал снарядить дормез?

Бедняга вылупился на меня. Что? Ах, да. Традиции и «как же иначе»?

Мне все же требовалось еще кое-что уточнить.

— А как же армия? Когда идет война? Как лезары не нападают на армию?

— Ваша милость, однако, шутить изволит. Такую тушу только из пушки можно, и мушкет не всегда пробьет. А так… — он немного смутился и прикинул, говорить правду или зачем-то меня пощадить. — Так это, ваша милость, трупы, им-то ведь все равно уже?.. Вот и оттаскивают их с поля боя, ну а так, если уж полководец хорош, так и использует лезаров. Вот генерал де Сото, отец господина маркиза, он же боем у гор Пирреи прославился знаете почему? Так дождался, пока эсканцы на нас пойдут, а там из мушкетов первые ряды покосил… Так неинтересно вам это, наверное, ваша милость.

Ну почему, вздохнула я, интересно, но не стоит показывать интерес.

Да, я успела узнать, что похороны тут не носят такой сакральный характер. Собственно, и хоронили-то далеко не всех, разве что королей и отцов церкви, прочих сжигали. На войне было не до условностей, тем более что Книга гласила — душа покидает тело по воле господней. «Не хранят ветхий дом, но рушат», — так было сказано. 

Мы прибыли в монастырь поздно вечером. 

Первое, что я увидела в наступивших сумерках — это поля. Мрачный лес внезапно кончился, и во все стороны потекла бесконечная юная зелень и синий бархат неба над ней. Выплыл месяц, тоненький, острый, гулял ветерок, с полей пахло чем-то сладким и терпким. Затем в темноте проступили яркие огоньки и очертания стен. 

Я была во многих европейских монастырях. Пафосные громадины Франции, яркие, аккуратные ряды прилепившихся друг к другу домиков в Германии, сливающиеся с горами и зеленью галереи на Кипре. И я, конечно, не разбиралась в конфессиях, да мне было это и безразлично, но я гадала — на что будет похож монастырь в этом мире?

Наверное, ни на что и на все сразу одновременно. Двухэтажные строения с темными крышами, под которыми горели знаки. Сводчатые арки. Окна причудливо раскрашены в красные и белые цвета, в ночи они казались черно-белыми, и только подъехав ближе, я рассмотрела, что все же красный. Цвет Ордена Возмездия, вспомнила я. 

Монастыри здесь не обносили заборами. Я еще на картинках увидела это и удивилась — как, ведь во все времена монастыри были укреплениями? Но оказалось, что из-за того, что религия была для всего мира едина, никто и никогда не покушался на священные земли. Вот что, поняла я, это потому, что есть магия, нет ни сомнений, ни разногласий, и различия лишь в ритуалах, но различия территориальные, так, например, в Клейдарии использовали виноград, а у нас — яблоки для церемонии «восхваления урожая». В какой-то притче я даже прочитала такое — «нет воина и врага, есть творение Господа, и в каждом доме Господнем каждый найдет кров и хлеб».

Орден Возмездия содержал госпитали!.. И, может быть, что-то еще сохранилось, пусть войн сейчас нет?

Мы въехали в распахнутые ворота. «Да будет дверь приюта Господня открыта для всех», прочитала я белую вязь на темном фоне. Нас охватила странная тишина. Только цокот копыт, скрип колес, разошедшиеся сверчки.

Монастырь был, разумеется, женским. Мать-настоятельница вышла к нам в сопровождении нескольких монахинь. Светлая одежда — о, какая удобная! Точно такая же, какую монахини носили у нас, только волосы покрыты иначе, и у каждой легкое покрывало на голове скрепляет трехлистный цветок. Его символическое значение я тоже знала — три лепестка, три ордена. 

Встреча вышла искренней и душевной. Монахинь не касались придворные требования и запреты, мать-настоятельница обняла за плечи ее величество, бережно повела в дом. Одна из монахинь, самая суровая с виду, отдавала распоряжения нашим сопровождающим, прочие занялись нами.

— Я сестра Аглая, — представилась мне молодая монахиня. — Я позабочусь о вас, сестра. 

У меня голова кружилась от тишины и запахов. От того, каким покоем веяло от монастырских стен. Казалось, что даже небо над зданиями другое — звездное-звездное, мягкое и очень близкое, протяни руку — и дотронешься до него. 

Стоило мне оказаться под крышей, как я осознала — никуда не хочу уезжать. Можно было назвать как угодно — предрассудки, иллюзия, самовнушение, но мне дышать здесь было легко. А может, это была память тела Маризы, кто знает, она ведь тоже могла мечтать о монастыре, только не говорить никому об этом? Или это мне, Марии Успенской, монастырь напоминал то, что было и в моем прежнем мире?