Прививка от невежества

Поклонившись двум мастерам я пошел к выходу. Медленно направляясь через двор к мостику я ощутил, что стал за один разговор с Учителем другим человеком. Никто ко мне не подходил, как будто меня не существовало в этом мире. Находившиеся во дворе исчезали кто в доме, кто за домом, а кто в самом приятном месте — на кухне. Одна маленькая Джисгуль пристально глядела из окна. Мне казалось, что она вот-вот заплачет, не в силах даже улыбнуться, я показал ей язык. Девочка исчезла. Только на средине брошенной через арык железобетонной плиты я вспомнил о ребятах — оборванных, голодных и гниющих.

— Вернись, — услышал я голос внутри себя. Когда я обернулся, Фу Шин уже стоял на крыльце. Подбежав, я упал на одно колено.

— В поселке и в городе много школ, говорите, что от меня и тренируйте, только не берите больше десяти сомов — это и будет вклад в новую для тебя Школу, — улыбнувшись, Учитель снова зашел в дом.

Наверное, никогда в моей измученной голове еще не было такого количества мыслей, они с грохотом бегали, стучали, не давая осредоточиться ни на мгновение. Казалось, со всего мира слетелись демоны только для того, чтобы потешиться надо мной. Но я верил, я чувствовал, что это их последний бал, он, наверное, будет продолжительный, только бы пережить. Что нужно уставшему, странствующему по жизни монаху, который мечтает только об одном: понять окружающее его?

Вот я и пришел в дом, который не понимал и боялся, в дом испытаний и отчаянья. Кто встретил меня в нем? Усталость жены, страх и непонимание ребят, молодость и глупость, которых я не разглядел с самого начала. Туман из густого, ледяного и непроглядного отчаянья, туман, состоящий из постоянного ощущения собственной вины, окружал меня плотной стеной целых полгода. Этот туман был со мной в горячем котле, когда женщины, спасая, вновь запускали сердце. Он окружал меня даже в объятьях дрожащей Саши, душил во снах, пугая жену, заставлял вскрикивать и плакать по ночам. Эти полгода дали мне тысячу лет, они то ломали душу, то сращивали ее. Эти полгода пытались уничтожить ненужного, непонимающего Школу. Эти полгода дали силы для книг, вырванных из души, в которой больше не осталось места для переломов. Эти шесть месяцев, даже не похожих на время, ставшие для меня тысячелетием, стерли ошибки прошлого, показав будущее.

В доме, кроме обычного гниения тел, начала появляться самая тяжелая болезнь. Я чувствовал, как она заполняет окружающее пространство. Из-под одеял отказался вылазить один из ребят, он лежал одетый и только поворачивался на бок для того, что бы поесть. Начиналась настоящая паника, страх перед неопределенностью вошел в полную силу. Мы с Татьяной долго совещались, но так и не придумали выхода, его просто не существовало. Мое объявление о том, что Учитель разрешил тренировать, не обрадовало никого, итак было понятно: Чуйскую долину не удивишь боевым искусством.

Я вынес решение: пять дней без воды и еды — это должно было остановить раны. Через несколько дней голодовки стало четко видно, что правильного питания мало кто придерживался.

После тяжелых пяти дней все мы аккуратно вышли легкой пищей и задумались над будущим. Многие из ребят были абсолютно не готовы ни к тренировкам, ни к жизни в долине. Это я понял, когда один из них начал разговаривать плачуще поющим голосом, а другой вдруг зарыдал и сквозь бормотание слышалось только одна фраза: "Хочу есть". Невежество смешалось с безумием. "Что же делать? — терзался я. — Ведь выжить мы сможем только за счет тренировок, а кто будет заниматься этим?"

Проснувшись однажды утром, я увидел в доме только растерянную Татьяну.

— Танюша, а где все? — зевнув, спросил я. И сразу понял, что жена напугана и растеряна.

— Так где же? — насторожено повторил я свой вопрос. Татьяна, всхлипывая, молчала.

— Ты что, плохо слышишь? — сорвавшись, заорал я, саданув кулаком в стену.

— Ушли, — уже открыто плача, сказала жена.

— Куда? — поинтересовался я.

— Огороды вскапывать, — всхлипывая, ответила она.

— Ну, так чего ревешь? Что, тоже спятила? — удивился я ее слезам. — Вскопают разочек, накупим крупы, отъедимся и начнем тренировать. Тем более, за вскапывание огородов всегда и везде хорошо платят.

Татьяна, громко зарыдав, упала на кровать, закрыв голову руками.

— Да что же это такое? — заорал я, начав с силой трясти ее за плечи.

— Боюсь, боюсь, — сквозь рыдания бормотала она.

Так боятся она могла только моего гнева, а срывался я не так уж часто. Я начал трясти ее изо всех сил и сразу понял, что ничего не добьюсь. Татьяна рыдала, а я сидел рядом на полу, захлебываясь от бессилия и ощущения подкравшейся, но еще непонятной беды.

— Они, они, — вдруг забормотала жена, — копают за то, чтобы покормили.

Я испугался сам себя, стоявшая рядом табуретка разлетелась вдребезги. Пометавшись по комнате, я пробил стенку платяного шкафа и на какое-то время потерялся в ярости. В себя пришел лишь тогда, когда увидел Татьяну, оцепеневшую в обломках кровати. Случилась непоправимая беда, позор пришел в наш дом. Работать за еду могли только рабы, и это лучше, чем азиаты, вряд ли кто знал.