"Привлеченная к дознанию..."

Голубева торопилась, с трудом переставляя ноги в стоптанных валенках. Шуба ее, потертая и выношенная, грела плохо. Она прятала озябшие руки в муфту, болтавшуюся на витом шнуре. Морозно. Да и ходить из одного конца в другой трудно. Пятьдесят шесть лет — возраст не малый. Ссутулилась, располнела. Побелела голова. Только глаза остались молодыми, как твердили ее девочки. Девочки... Они уже выросли... А Василий Семенович умер, не дожив до революции. Смерть его была тяжелым ударом — с тех пор начались болезни, старость... Сердце частенько прихватывало. Девочек жаль — волнуются. Ночь, темь, телефон не работает, врача не дозовешься, а тут... И все же целые дни она на митингах, собраниях, выступлениях. А сегодня ночью вызвал Бонч-Бруевич в Смольный. Предложил грузовик с матросами, который подбросил бы по пути, но она отказалась. А теперь жалеет — дорога по затихшему во враждебном молчании городу с одинокими вспышками выстрелов настораживала.

У Смольного часовой проверил пропуск, козырнул. Горящие костры выхватывали из темноты лица солдат и матросов, казавшихся в зареве огней бронзовыми.

Смольный жил напряженно: ухали широкие коридоры под тяжелыми шагами крондштадтцев, распахивались высокие двери, трещали телефоны, бегали дежурные с телеграфными лентами, скрипели пулеметы в руках солдат, обвешанных лентами.

Гремя оружием, промаршировал отряд матросов. Мария Петровна посторонилась. С удовольствием посмотрела им вслед — бравые, молодые. Вздохнула и толкнула дверь за номером семьдесят пять, куда ее вызывали.

Семьдесят пятая комната с высоким сводчатым потолком утопала в табачном дыму. На столе сидел Бонч-Бруевич, ее давнишний товарищ по подполью, обросший густой черной бородой. Поджав ногу, он нетерпеливо накручивал ручку телефона, гремел рычагом. За столом матрос, косая сажень в плечах, неумело, одним пальцем выстукивал на машинке мандат, сдвинув на макушку бескозырку. Голубева улыбнулась. У распахнутого шкафа на корточках солдат в папахе с красной полосой просматривал бумаги. Неподалеку от двери на скамье какие- то люди в добротных шубах, с презрительными лицами и злыми взглядами. «Арестованные», — поняла Мария Петровна.

Бонч-Бруевич поздоровался с ней и начал громко ругаться по телефону, угрожая кому-то революционным трибуналом. Временами для выразительности стучал кулаком по конторке. Мария Петровна никогда не видела его таким воинственным. Решив подождать окончания разговора, подошла к «буржуйке», приткнувшейся в середине комнаты, с уродливой черной трубой. Протянула озябшие руки, начала их растирать. Печь раскалилась почти докрасна, но тепла не ощущалось. Солдат с большими рыжими усами подбрасывал в «буржуйку» старые книги. На полу у печки пристроились парнишки в промасленных тужурках.

— Ироды! За три целковых купил вас Тихон! — Солдат с рыжими усами с остервенением разорвал книгу, затолкал в печурку.

— Так от серости нашей... От серости! — в два голоса забормотали парнишки. — К тому же деньги...

— От серости... Деньги... — ворочая кочергой, передразнивал солдат. Кончики усов воинственно топорщились. — Контра — вот кто вы...

Парнишки слезливо скривились. Солдат сунул им по ломтю черного хлеба, положил на телефонные книги соль, налил в кружки кипяток из помятого чайника.

— Вот она, несознательность! — обратился солдат к Марии Петровне, заинтересовавшейся разговором. — Присаживайтесь. Кипяточком побалуетесь?

Голубева уселась на телефонных книгах. Матрос сунул ей железную кружку, солдат плеснул кипяток.

— Этих голубчиков я привел. — Солдат задымил махоркой, неумело отгоняя дым короткими пальцами. — Дело вот какое: на Выборгской появились листовки — Советскую власть предавали анафеме, грозили концом света, а большевиков приказывали расстреливать из-за угла. Подпись: «Патриарх Тихон». А эти паршивцы расклеивали... — У солдата от гнева лицо побелело. «Паршивцы» захлюпали носами. — Листовки я содрал, а их за ушко да на солнышко...

— Так все наша серость, — заскулил парнишка с огненными веснушками на курносом носу.

— Пей, серый... Говорят, батька у них на фронте погиб, маменька от тифа умерла... Ума стервецам надо набираться... Ничего, Владимир Дмитриевич им мозги вправит. — Солдат уважительно посмотрел на Бонч-Бруевича, закончившего разговор.

Бонч-Бруевич устало протер очки, опустился на корточки перед печью и прикурил. Лицо его, осунувшееся от бессонных ночей, подсвеченное огнем, помолодело.

— Как добрались, Мария Петровна?

— Добралась, Владимир Дмитриевич. — Мария Петровна кивнула головой в сторону парнишек. — Посинели от холода.

— Сидоров отпоит их чаем, а потом потолкуем... — ответил Бонч-Бруевич и добавил в раздумье: — Духовенство весь город наводнило своей пачкотней. Следует добраться до их штаб-квартиры и уничтожить типографию.

Солдат поднял парнишек, и они неохотно поплелись к столу Бонч-Бруевича, боязливо косясь на матроса, сидевшего за пишущей машинкой.

— Может быть, сначала саботажников, Владимир Дмитриевич? — вступил в разговор матрос с маузером, охранявший арестованных в добротных шубах.