"Привлеченная к дознанию..."

грустно проговорила она, поставила саквояж на плюшевый диванчик, неторопливо сняла жакет с бархатным воротничком. Отколола атласную шляпку-пирожок. Провела рукой по каштановым волосам и поправила тяжелый узел.

Клавдия села ближе к окну, откинулась на спинку диванчика. Проносились телеграфные столбы, красноватые будки стрелочников, заводские остроконечные корпуса. Синело небо над могучими кедрами.

В купе было уютно, и Клавдия отдалась ощущению покоя, подчинилась размеренному перестуку колес и плавному покачиванию вагона. Взгляд ее стал задумчив, печален. И воспоминания нахлынули на нее...

...В ссылке, куда она попала после крепости, пришлось нелегко. Народ неприветливый, кругом непроходимая тайга, никто тебя не стережет, рождается иллюзия свободы, а живого дела нет. Выдержала лишь месяц такой жизни.

Ну вот... вот она и сбежала из этой проклятой ссылки. Сколько она там торчала, в этом Балаганском уезде? Нынче октябрь, октябрь девятьсот восьмого, а приговор вынесли весной прошлого года. До Иркутска добиралась на крестьянских лошаденках. Тайга уж пылала осенними красками. А беглянка думала, где найдет она приют, где достать деньги и хоть какую-то одежонку поприличнее. После долгих мытарств разыскала в Иркутске явку.

Хозяйка, молоденькая курсисточка, обещала связать ее с организацией ссыльных. Пришлось несколько дней сиднем сидеть и крошечной горенке. Изредка заглядывала к ней опрятная старушка, вдова бедного чиновника, и уводила на свою половину. Старушка чем-то напоминала Клавдии ее мать.

Красный угол в горенке занимал большой киот с витыми венчальными свечами. Свечи старушка берегла на счастье. Только счастье обходило стороной этот маленький дом...

Старушка не досаждала расспросами, а сама рассказывала, как мужа схоронила, как сын умер. Как-то под вечер, когда снег на дворе лежал багровый, привела племянницу, невысокую, ладную девушку, и та застенчиво предложила Клавдии паспорт. Клавдия задохнулась от счастья. Настоящий паспорт, «железка», как говорили в подполье. Да с таким-то паспортом сам Столыпин не страшен!

Потом обрядили Клавдию в синий жакет, дали ей шляпу, ботинки. А потом и плетеную корзину. Девушка сложила в нее старенькую шубейку, и сразу появился багаж. Теперь можно думать о России...

Поезд стучал, уносил ее все дальше и дальше от Иркутска. Придется остановиться в Екатеринбурге, чтобы замести следы. А там — в Москву, к друзьям...

За окном кружился мертвый лист. Бродили осенние тени. Могучие кедры, как родные братья, один к одному. Клавдия прикрыла глаза.

...Судили ее по процессу «двадцати двух», судили вместе с питерцами. Тогда по процессу из питерцев проходили боевики: Сибиряк, Учитель, Ястреб, Гром, Демон...

Военный суд судил их за «принадлежность к преступному сообществу, составившемуся для насильственного ниспровержения установленного основными законами образа правления...». Здание окружного суда оцепили солдаты. Как-то среди них Клавдия разглядела Яна Суханека. Она готова была поклясться, что заметила в глазах его слезы.

Сибиряка приводили закованного, под усиленным конвоем. Боялись этого богатыря! Твердо шагал он, окруженный солдатами. Бряцали ружья, поблескивали штыки. А Сибиряк лишь пренебрежительно оглядывался по сторонам. На процессе Клавдия узнала его фамилию: Савельев. Дмитрий Петрович Савельев. В Пермь прибыл тайком из Петербурга. Держали его в «полуротках», страшной военной тюрьме за Сибирским трактом. Около «полуроток» чернело крестами старое солдатское кладбище. В «полуротки» помещали смертников. Там же и вешали их.

Под каменными сводами прокурор читал обвинительное заключение. Был он, прокурор этот, невысок, сутуловат. Читал монотонно. Когда дошел до хранения в доме Чечулиных «бомб, начиненных гремучим студнем», голос его осекся. Сибиряк с видимым удовольствием слушал перечисление своих «преступлений», щурился, улыбался, поддакивал. Знал, что его ждет смертная казнь, но а к комедии суда относился хладнокровно. Клавдию привозили на суд из губернской тюрьмы. Она сидела в башне, в той самой башне, из которой пыталась организовать побег товарищей. Стоял апрель, бездонное голубое небо. Природа готовилась к цветению, а здесь, в здании суда, свершалось убийство.

И однажды солдат, подталкивая Сибиряка штыком, прокричал: «Иди, иди, висельник проклятый... Вот уж о ком веревка-то плачет!» Сибиряк резко повернулся, уперся грудью в острие штыка. Солдат опешил, не выдержал его яростного взгляда и попятился. Сибиряк покачал головой, презрительно сплюнул и, громыхая кандалами, прошел к скамье подсудимых. В тот день он попросил: «Клавдичка, вся надежда на тебя... Ведь повесят, сволочи... Я боевик и умереть должен достойно. — Помолчал и добавил: — Понимаешь, с оружием в руках. Оружие бы... Любое. Даже вот эти кандалы. Поспрашивай у себя на башне, может, что придумать можно».

И в первый раз в его глазах Клавдия прочла отчаяние. Не смерть страшила, а унижение...