"Привлеченная к дознанию..."

Калерия не вытирала слез. В грязи лежала папка с тетрадями — она даже не заметила, как обронила ее. Она тоже страшилась окликнуть сестру. Конкордия поравнялась с тумбой,

у которой замерла Калерия. Глаза ее потеплели в улыбке, да слегка вздрагивали губы. Жандармы маршировали по бокам. Раз-два, раз-два, раз-два... Ноги скользили по грязи. Раз-два, раз-два, раз-два...

Тверская губернская тюрьма была старой, прошлого столетия. Камера, куда поместили Конкордию, мало чем отличалась от екатеринославской одиночки. Сырая, мрачная. Окно, как иллюминатор, под сводчатым потолком за двойной решеткой. Койка привинчена к полу. Соломенный матрац и засаленное одеяло. Конкордию пытались переодеть в арестантское платье, но девушка заявила прокурору протест. Теперь знала порядки!

Тоскливо разглядывала она весеннюю синь за окном. Кажется, надолго — обвинение в политическом убийстве. В городе аресты. Уранов устраивал очные ставки, приводил рабочих-кружковцев. По их расстроенным лицам, по сочувственным взглядам понимала: признали. Один такой взгляд перехватил ротмистр. Подскочил к старому рабочему.

— Узнал? Она Вера, она же Конкордия Громова...

— Нет, такой не видел. У нас была другая барышня. — Старик низко ей поклонился.

Ротмистра взорвало.

— Ты чего, мерзавец, поклоны отвешиваешь?! Говоришь, не та, а сам кланяешься? Хочешь в каталажку за ложные сведения, старый черт?!

— Не кричи, ваше благородие, — спокойно ответил старик. — Сказал, не знаю. А поступаю я по обычаю. — И он опять низко поклонился девушке.

Ротмистра сменил следователь Матушкин, ее давний знакомый по Петербургу. В чем-то провинился, его перевели в Тверь. Матушкин сидел респектабельный, насупленный. Очные ставки отменил, увидев их бесполезность. От показаний Конкордия отказывалась. Матушкин пригрозил лишением прогулок, но почему-то медлил. Видно, понимал ложность обвинения.

— Вы анархистка?

— Почему анархистка? Я сторонница разумного порядка.

— И поэтому наводняете русское государство листовками, надеясь подорвать существующий строй? Ей-богу, вы заблуждаетесь! Зажигательными прокламациями можно лишь папиросы зажигать.

— В таком тоне говорить отказываюсь!

При допросе присутствовал Уранов. Он возразил громко, зло. Конкордия, отвыкшая в одиночке от шума, с трудом слушала его.

— Заставим, непременно заставим! Потом на коленях будете просить, чтобы приняли показания! Только я не приму, да-с, не приму!

— Пустое! Распорядитесь отправить меня в камеру. И предупреждаю, что при первом же посещении тюрьмы прокурором заявлю протест на недопустимое ведение следствия! И на допросы являться не желаю.

— Силой приведем! Вы приложили ручку к такому делу, за которое веревочка полагается. — Уранов гаденько рассмеялся. — Веревочка!

Матушкин прикрыл глаза ладонью. Он старался вызвать подследственную на разговор, а этот солдафон... Матушкин морщился, как от зубной боли.

— Прикажите отвести меня в камеру! — требовательно повторила Конкордия. — Вы унижаете не меня, а себя.

С того дня Конкордию на допросы больше не вызывали. Она сидела в камере и целыми днями читала немецкие книги из тюремной библиотеки. Прогулок и права переписки ее лишили.

Конкордия страдала от неизвестности. Правда, надзирательница намекала, что за пятерку передаст записку, но Конкордия, боясь подвоха, отказалась. И вдруг заговорила стена. Послышались удары — неуверенные, слабые, словно через вату. Бросилась на койку, прижалась к холодному камню. Неужели в соседней камере, так долго пустовавшей, появилась узница? И эта узница... Паша Куделли! Конкордия оживленно принялась выстукивать и вдруг опустила руку. А если? Нет, нужно убедиться, непременно убедиться...

Конкордия переступила порог своей камеры. Она попросила свидания с Матушкиным и, разумеется, сразу же его получила. Другого пути выбраться из камеры не предвиделось. За долгие бессонные ночи все обдумала, рассчитала. Дежурный надзиратель впереди. Конкордия сделала несколько шагов, наклонилась поправить шнурок на ботинке. Надзиратель повернулся, недовольно поморщился. Конкордия бросилась к дверям соседней камеры. Под рукой скользнула круглая, как пятак, железка. Конкордия прилипла к волчку. За столиком сидела Куделли! Голова склонилась над книгой, крупные белые руки лежали на коленях.

— Паша! — звонко позвала Конкордия.

Прасковья Куделли сорвалась с табурета.

— Кона!..

Коридор наполнился криками. Заключенные барабанили и железные двери, раздавались громкие голоса. Громову схватил надзиратель, невзирая на отчаянное сопротивление. Громыхали сапоги. Свистки. Вой сирены.

— В карцер! Немедленно в карцер! — орал дежурный с перекошенным от ярости лицом.

— Кона, милая! — кричала Куделли. — Что они с тобой делали?.. Кона!.. Кона!

КОРОБКА ОТ ЕЛИСЕЕВА

Над Москвой занимался поздний декабрьский рассвет. Бледным шаром проступало солнце. Клубилась поземка. Тускло мерцали газовые фонари, озаряя улицы дрожащим светом.

На Лесную улицу, застроенную невысокими двухэтажными домами, вышла дама в меховой ротонде. У резных ворот конно-трамвайного парка топтался городовой, потирая озябшие руки.