Приволье

Мне казалось, будто я хорошо запомнил: если въезжать в Алексеевку со стороны Ставрополя, то нужная нам хатенка с крылечком находилась справа. И еще помнил: это было не самое крайнее при въезде в село строение, а четвертое или пятое. Поэтому мы, развернувшись за Алексеевкой, поехали по правой стороне улицы, широкой и длинной, как взлетная площадка полевого аэродрома, и остановились, чтобы случайно не проехать, возле четвертой хаты. Рядом с крылечком на низеньком стульчике, опершись спиной о стенку, гнулся древний дед. Когда я подошел к нему, он снял с головы старый картузишко и замигал подслеповатыми слезящимися глазами. Дед был так стар, что голова и борода у него были уже не белые, а с какой-то светлой прозеленью, да к тому же еще он был и совсем глухой, наверное, и потому, что был в преклонном возрасте, и еще более потому, что ушные раковины у него напрочь заросли густой бурой шерстью. На мой вопрос, где, в каком дворе вчера играли свадьбу, дед виновато комкал в руках картузишко, говоря:

— Ась? Шо? Я туточки один…

— Дедусь! Где вчера у вас играли свадьбу?! — Я так кричал, что мой голос был слышен, вероятно, на другом конце села. — Свадьба!! Жених и невеста!

— Дома никого нема, — пожевав пустым ртом, спокойно и тихо ответил дед. — Все наши бабы в поле. Еще с утра уехали на машине.

— Ничего ты от него не добьешься, — сказал Олег, — Поедем к следующему двору.

Мы подкатили к соседнему, пятому по счету, крылечку. Олег посигналил. Вышла краснощекая, пышущая здоровьем молодайка. Лицо ее не только раскраснелось, а я вспотело, мы, надо полагать, оторвали ее от какого-то дела, наверное, от стирки. Юбка у нее была подоткнута по бокам так высоко, что нам, молодым мужчинам, было и приятно и как-то неловко смотреть на ее полные ноги, на красивые, как бы точеные, голени. Рукава ее кофточки были засучены повыше локтей, руки мокрые, она вытирала их о фартук и с удивлением смотрела на нас с Олегом. Когда я спросил о свадьбе, она, улыбаясь и показывая белые, плотно посаженные мелкие зубы, деловито спросила:

— Вчерась у нас какой день был? Воскресенье. Вчерась в Алексеевке справляли шесть свадеб. Вам какая из шести требуется?

— Та, к дому которой подъезжал попутный грузовик, — ответил я. — А на том грузовике приехала теща, женщина еще молодая и собой веселая. Вот как ты…

— И такое придумал! — Она застеснялась, краснея: — Неужели я на тещу похожая? Я же еще совсем молодая. — Пышущая здоровьем женщина с высоко подоткнутой юбкой задумалась. — Знать, требуется теща? А может, та женщина была не теща?

— По всем приметам — теща, — сказал я уверенно.

— Не! Таких у нас не было, — ответила молодайка. — Ни на одну свадьбу вчера теща не приезжала, это я точно знаю. Все они, стало быть тещи, находились тут, в селе, Зачем же им было приезжать, коли они были дома?

Подъехав еще к нескольким хатам, мы, наконец, набрели на нужный нам след. От начала села это было восьмое крылечко. На нем стояла немолодая, но молодящаяся круглолицая баба с полными напудренными щеками и с черными, сажей подведенными бровями. Она с нескрываемым интересом смотрела на нас и, узнав, что нам нужно, строго, как на допросе, спросила:

— Можете припомнить какие-нибудь приметы? Ить свадеб в воскресенье игралось много.

Из примет я назвал именно ту, какая больше всего мне запомнилась: цветы в картузе у жениха и то, как он легко (так берут ребенка) взял на руки приехавшую тещу, снял ее с грузовика и поднес к невесте.

— Говоришь, теща? Прекрасно! — Круглолицая повела накрашенной бровью. — А каков был собою зять? Ну, на вид как? В том смысле, силач или так себе?

— Да, парень силенку имел, — уверенно ответил я. — Крепыш. Как футболист.

— Так это же Алеша Гончаренко! — воскликнула круглолицая, и ее напудренные щеки засияли в улыбку. — Точно говорю, Алеша! На этой свадьбе я была свашкой. Помню, как подкатил грузовик, как Алешка побежал к нему и взял на руки женщину. И цветы в картузе были, были. Только ты напрасно отыскиваешь Алешку на нашем порядке. Погляди на ту сторону улицы. Вон крылечко, то, что стоит от нас наискосок. Поезжай туда. Так, говоришь, похожий на футболиста? Взял на руки, как малое дитё, и понес, здоровило? Это Алешка!

— Именно так и было, — подтвердил я.

— Он, он! Алешка Гончаренко! — Круглолицая снова задумалась, резко сломала цыганские брови, и улыбка на ее напудренных щеках погасла. — Какая собой на вид та женщина?

— Веселая, в шляпке.

— Она! Раиса Никитична! Только та женщина, дорогой товарищ, доводится Алешке Гончаренко не тещей, а матерью родною.

— Как — не теща?

— А так… Не теща, а родительница. Говоришь, бабонька собой была веселая и в шляпке?

— Всю дорогу улыбалась, — ответил я. — Глаза так и сияли от радости. Может, есть какие сомнения, мамаша?

— Какие могут быть сомнения? Это же мать Алексея, Раиса Никитична! Мы с нею подружились, славная женщина… Только мамашей меня не называй, я же еще молодая. — Ее черные брови снова сломались, круглолицая задумалась, лицо ее помрачнело. — Только зараз глаза Раисы Никитичны не блестят от радости, а заливаются слезами от горя.