Привычка выживать (СИ)

Китнисс знала, что ничем хорошим этот день не закончится. Даже если она придет уже к самому его окончанию. Даже если не будет любезна, приветлива или нагрубит всем сразу. Первый день в этом старом новом Тренировочном Центре, на самом верхнем 12 этаже, на который никто не претендовал, конечно же, кроме нее одной. Первый день среди людей, с которыми она была когда-то знакома, но с которыми ни тогда, ни сейчас, не хотела бы иметь ничего общего.

Но это ведь шоу.

Во всем всегда виновато шоу. И в том, что ее жизнь никогда не вернется в спокойное русло, где ее не будут преследовать камеры, стилисты и бывшие менторы.

Она со злостью ждет, когда откроются двери чертового лифта; она считает. Один. Два. Три. Было бы совсем плохо, если бы в лифте был Пит. Или все было бы иначе? Не важно. Пита там нет. Рядом с Питом есть Джоанна, и только это отравляет любую мысль о нем. И о лифтах, как ни странно. Ведь если Джоанна в лифте рядом с Питом, она, должно быть, по старой привычке раздевается догола. Но Джоанны в лифте нет, Китнисс убеждена в этом. И сбившись, начинает считать заново. Один. Два.

Хеймитч смотрит на нее, не мигая, и поспешно выходит до того, как дверцы лифта бесшумно захлопываются. Он сильно сдал за то время, которое они не виделись. Он больше трезв, чем пьян, но Китнисс все равно, с трезвым или с пьяным Хеймитчем ей предстоит сейчас поругаться. Или не поругаться? С таким виноватым лицом не приходят ругаться даже проспиртованные годами пьянства трупы.

- Я рад видеть тебя, Китнисс, - выдавливает мужчина с трудом и неловко мнется. Он хочет ее обнять. Он хочет стиснуть ее в объятиях. Или даже поцеловать ее, как поцеловал бы ее отец, если бы был жив, но он не имеет права. Не отец. Не брат. Не дальний родственник. Не друг семьи. Всего лишь тот, благодаря кому она выжила на Арене в первый раз, и тот, благодаря кому стала Сойкой-Пересмешницей.

- Я все еще жива, - холодно бросает Китнисс. – Я выживаю даже тогда, когда не стараюсь выжить.

Хеймитч ошарашен. Он был готов ко всему – к истерикам, к язвительным улыбкам, даже к побоям, которые бы стоически вытерпел, потому что заслужил почти все, что она могла для него приготовить. Но он не готов к ее холодной сдержанности. К ее спокойному, почти безмятежному взгляду, в котором нет ни нежности, ни ненависти, в котором есть лишь раздражение от того, что ее побеспокоили и вежливое ожидание того, что побеспокоивший ее уберется ко всем чертям в максимально сжатые временные сроки.

- Даже не скажешь «спасибо» старому наставнику?

Ее обуревает множество чувств. Она поджимает губы, переводит взгляд с его лица на двери лифта, и разжимает все это время сжатые кулаки. Расправляет плечи, разминает шею, будто готовясь к драке, и Хеймитч даже делает шаг назад, готовый, что она вот-вот нападет на него. Та, прежняя Китнисс, вероятнее всего, так и поступила бы.

Но эта Китнисс улыбается.

- Спасибо за то, что позволил мне выжить на первых играх. Спасибо за то, что предал меня, когда спас меня вместо Пита. Спасибо за то, что тебя не было рядом или ты был пьян, или недостаточно трезв, когда я сходила с ума после смерти своей сестры. Спасибо за то, что ты рад меня видеть, Хеймитч, живую или мертвую, не важно. Я дышу, видишь? Больше ничто не должно тебя волновать.

Впервые в жизни Хеймитчу хочется ударить ее наотмашь не потому, что она глупая дура, возомнившая о себе Бог весть что, а потому, что она с таким апломбом бросает в его лицо правду, режущую по больному не хуже всех остро заточенных ножей, которых так много в подвалах этого проклятого места.

- Смерть тебе к лицу, солнышко, - вместо этого замечает он и разворачивается к лифту, чтобы вызвать застывший на этом этаже лифт. – Если вдруг тебе понадобится посудачить о жизни после смерти, - говорит уже с полуулыбкой, стоя внутри кабины, ты найдешь меня этажом ниже. Возможно, я буду дьявольски пьян. Возможно, я нападу на тебя с ножом. Но если ты захочешь, ты найдешь меня, не так ли?

Китнисс наблюдает за ним равнодушно. Дожидается, когда кабина захлопнется, и возвращается в спальню, которая расположена ближе всего, и которая ей прежде никогда не доставалась. Здесь темно, пахнет чем-то сладким, до приторности. Китнисс не включает свет, и не вздрагивает от охватившей ее догадки. Она ложится на постель, зарывается в прохладное одеяло, и равнодушно думает о том, что будет каждый день вышвыривать из окна 12 этажа свежие белые розы, если силовое поле отключили. Если нет – ей придется придумывать с цветами что-нибудь другое, еще более извращенное и вызывающее.

Она больше не позволит этому месту свести себя с ума.

Теперь она никому не позволит свести себя с ума.

========== ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ, в которой Каролина Сноу учится и учит рисовать ==========