Привычка выживать (СИ)

Аврелий приходит каждый день. Задерживается рядом с ней на несколько часов. Он не обращает внимания на замкнутость и отстраненность пациентки. Не получая ответов, он сам отвечает на них, и Китнисс ломается первой. Подобных истерик с ней уже не происходит, потому что доктор не допускает воздействия слишком сильного. Он редко вспоминает Прим, но промывает каждую косточку Китнисс так, будто ему просто больше нечем заняться на досуге.

- Ты хочешь поговорить? Разумеется, нет. Тебе больше нравится лежать днями и ночами с открытыми глазами, и смотреть, как призраки водят вокруг тебя свои хороводы. Но признайся, Китнисс, ведь ты никогда не задумывалась о том, что сама стала призраком для кого-то. Ослепленная собственной болью, ты причиняла еще большую боль другим, как эгоистичный ребенок, всегда думая только о себе.

Он называет ее лгуньей. Он называет ее эгоисткой. Он переворачивает с ног на голову ее мотивы, и изображает ее чудовищем, в которое она сама вот-вот начинает верить. Он говорит. Каждый день говорит ей о том, какая она тварь. Как она была несправедлива – в своей победе, в своем проигрыше, в своем желании выжить, в своем желании умереть. Она была не права, когда соглашалась быть Сойкой-пересмешницей, потому что она была недостойна.

- Что ты хотела сказать, убив Койн? – спрашивает врач отстраненно, но не дожидается ответа. – Разумеется, ты хотела занять ее место. Думаю, власть помогла бы тебе стереть с лица земли всех, кто был виноват в смерти Прим.

Китнисс задыхается от боли и унижения. Китнисс рыдает беззвучно, и молит всех незнакомых ей богов о том, чтобы они прекратили эту пытку, прекратили этот ад. Когда доктор молчит, но не уходит, она пытается подготовить себя к новому удару, но знает, что он ударит туда, куда она не ждет.

Она давно не верит в справедливость.

- Ты действительно недостойна была стать Сойкой-Пересмешницей, - каким-то усталым голосом говорит Аврелий и встает со своего места. – Сойка-пересмешница не стала бы все это терпеть. Она стала бы сражаться, хотя со мной, хотя бы за себя. Ты стала такой жалкой, девочка, неужели ты всегда такой была?

И Китнисс принимает условия его игры.

- Мне не нужна была ваша чертова власть! – взрывается Китнисс, и опять резко поднимается с кровати. Ее немного шатает, но она держится за счет кипящей в ней злости. – Мне ничего не нужно было от гнилого Капитолия. Я не хотела становиться Сойкой, я никем не хотела становиться. Вы вынудили меня! Вы сотворили со мной все это, я лишь хотела остановить проливающуюся кровь. Ее можно было остановить только победой, но вы решили отпраздновать свою победу новой кровью – кровью детей Капитолия. Вы – чудовища, не я. Вам нужна власть, потому что только власть может заставить других страдать, а вы только и умеете, что причинять другим страдания. Чего вы хотите от меня, чего вы опять ждете от меня?! Да, я не боец, я никогда не была бойцом, и я готова была смириться даже со смертью своей сестры, но вы собирались вновь устроить Игры. Я была виновата в том, что погибли тысячи и тысячи людей, но ничего, черт возьми, ничего не изменилось!

Она бьет острыми кулаками в грудь неподвижно стоящего врача. Она кричит и рыдает, и опять не может остановиться, она подсознательно ждет нового удара или дозы лекарств, которые сделают ее вялой и податливой для других еще более жутких разговоров. Но Аврелий позволяет ей срывать на нем свою боль, и терпит его удары, пока не иссякает ее запал, пока она не затихает с тяжелым дыханием и сердцем, готовым вырваться из груди.

Когда ее ведут за руку к кровати, и мягко заставляют сесть, Китнисс с трудом осознает происходящее. Чьи-то руки накрывают ее одеялом, а потом кто-то мурлычет над ее ухом колыбельную, и она засыпает, держа чью-то руку, и надеется на то, что не проснется в этом же аду на следующий день. Но она просыпается и на следующий день, и на день, следующим за ним. Она встречается с доктором Аврелием, который по-прежнему вынуждает ее срываться, вынуждает ее говорить. Она защищается с каждым разом все более спокойно, и понимает, что ее слова перестают быть ответами на удары.

Все, происходящее здесь, в маленькой белой палате, под пристальным наблюдением камер, напоминает ей разговор. Не вполне обычный разговор, не между друзьями или знакомыми, но разговор. Она отвечает на вопросы врача, и вопросы перестают быть жестокими. Она делится своими воспоминаниями, и эти воспоминания лишь в малой степени причиняют ей боль. А потом Аврелий перестает задавать вопросы, потому что Китнисс сама рассказывает ему о своем отце, о том, как он пел ей на ночь колыбельные. Она не сдерживает слез, вспоминая Прим, и с ужасом пытается отстраниться, когда врач просто берет ее за руку.