Привычка выживать (СИ)

Китнисс пожимает плечом. Она хочет объяснить не свойственный себе поступок перемешавшимися в ее организме наркотиками, алкоголем и обезболивающими препаратами, а еще тем странным туманом, из-за которого нещадно болела голова, и мысли были огромными и неповоротливыми, как мухи, вязнущие в меде. Но ей почему-то вспоминается ее комната, стены в которой просто сочились безумным и сводящим с ума шепотом, она почти вспоминает, кто шептал ей на ухо какие-то слова, но иллюзорное воспоминание подергивается мутной пленкой и растворяется в сознании, так ничего и не сказав.

Китнисс мучается от непонятных ей тревог, от зверского холода, который крадется за ней по пятам, от шепота призраков, населявших этот дом задолго до появления в нем единственного обитателя – Пита Мелларка, - чтобы, в конце концов, вернуться в единственную комнату, в которой зажжен камин и из которой она так трусливо сбежала, чтобы скрыться от своих страхов среди других людей. Глаза ее слипаются, она укутывается в плед и быстро погружается в шаткое состояние между сном и реальностью.

Ей не снятся сны. Она не чувствует присутствия в комнате сначала доктора Аврелия, который стоит, прислонившись к стене и долго чего-то ждет, но, в конце концов, уходит. Не чувствует приближения Эффи Бряк, и даже ее прикосновения. Женщина поправляет плед и с идеально ровной спиной устраивается в единственном свободном кресле, и так и сидит с открытыми глазами, пристально наблюдая за беснующимся огнем. Но пламя не может удержать ее надолго, и она, тяжело вздохнув, отправляется вслед за своим предшественником по темным неосвещенным коридорам холодного и неприветливого жилища.

Эффи находит доктора в одной из дальних комнат, которую Пит в течение своего недолгого пребывания здесь переоборудовал в свою студию. Аврелий рассматривает кое-как расставленные картины, включив слабую лампу, и о чем-то размышляет. В этом доме не скрипят полы, а ветры пробираются внутрь и напоминают о себе лишь пробирающими до костей сквозняками. Он видит краем глаза внимательную Эффи, застывшую в проеме двери, и прислушивается к ее спокойному дыханию.

Ему хочется говорить, но он не знает, с чего начать.

И Эффи говорит первой.

- У мальчика явный талант, - улыбается грустно и отстраненно, подходя ближе к одной из законченных картин, на которой изображена Китнисс, - теперь он, правда, пишет больше портреты Джоанны, и работает на заказ богатых жителей столицы. Но его талант остался при нем, - замечает быстро, и переворачивает картину изображением к стене. – Не могу смотреть на это, - признается неуверенно. – Пусть лучше рисует городские пейзажи, чем картины, с которых вот-вот начнет литься кровь.

Аврелий усмехается.

- Я пытаюсь представить его, живущего здесь. В тишине, в полной изоляции от собственной семьи, которая так и не приняла его победителем голодных игр. Этот дом огромен и мрачен для резко повзрослевшего человека, ребенком покидавшего родной дом, - Аврелий прохаживается вдоль завешенных законченными и едва начатыми картинами стен, дышит на свои пальцы, пытаясь согреться, и тихо говорит. Эффи следит за его перемещениями только взглядом. – Он что-то готовит, куда-то ходит, рисует Китнисс Эвердин. Он сходит с ума. У него никого нет, и он никому не нужен. Он болен любовью к Китнисс Эвердин и убит ее открывшейся ложью. Не знаю, можно ли после такой жизни не стать капитолийским переродком.

- Можно, - Эффи качает головой. – Не думаю, что он стал им. Он просто исцелился от любви к Китнисс Эвердин, - она улыбается и подходит ближе. – Многие из нас знали его как мальчика, любившего Огненную Китнисс. Все, что он делал, он делал для нее. Его принесли в жертву, чтобы спасти ее. Его вернули, чтобы спасти ее. И отправили на смерть опять, потому что она оказалась слабой. А потом его подвергли пыткам, потому что она стала Сойкой-Пересмешницей. У него могло найтись огромное количество причин перестать любить ее.

Аврелию хочется усмехнуться, и сказать, что так думать может лишь человек, который совершенно ничего не знает о любви, но вместо этого он смотрит на нее так, будто видит в первый раз. Она говорит, не взмахивая картинно руками, не прерывая свои слова раздражающими смешками. У нее не писклявый голос, к которому он привык, и слова, произносимые ею, перенасыщены глубокой печалью и жизненным опытом, который так сложно разглядеть за искусными декорациями грима и вычурной одежды. Аврелий впервые задумывается о том, сколько ей лет. Вряд ли больше тридцати. Он никогда не видел ее без грима в те редкие встречи у постели спящей Китнисс, но он никогда и не пытался ее разглядеть.

- Вы плачете? – спрашивает он, и тревога, преследующая его с того дня, когда Китнисс открыла глаза, усиливается. Бряк качает головой.