Приз

– Ничего сидится. Уже в КПЗ его опустили, но он, кажется, не слишком огорчился. Легко сменил ориентацию. У него ведь всегда было пристрастие к декоративной косметике. На зоне активно участвует в художественной самодеятельности. А как ты думаешь, где сейчас та девочка, которая сиганула из окна лесной школы в ноябре восемьдесят пятого, спасаясь от маньяка Феликса?

– Понятия не имею, – быстро, тихо, произнесла Маша и отвернулась. – Откуда мне знать?

Они замолчали надолго, оба смотрели прямо перед собой. Наконец Саня чуть слышно спросил:

– Он ведь тебя не тронул тогда? У него ничего не получилось, правда?

Она съежилась так, что стала совсем маленькой, и пробормотала:

– Конечно. Я выпрыгнула в окно.

– А потом уехала в Америку?

– Нет. Я там родилась.

– Маша, перестань Что ты говоришь?

– Ну. хорошо Я там родилась во второй раз. Меня вывезли в инвалидной коляске, без всякой надежды на выздоровление, к тому же с психиатрическим диагнозом. Я никому ничего не могла рассказать. Все считали, что я просто пыталась покончить с собой. По сути, я это и сделала. Я хотела умереть, когда прыгала из окна. Знаешь, от него так воняло. От него воняло смертью, тленом, хотя он был вполне реальным и деятельным. Этот запах я никогда не забуду Он заклеил мне рот пластырем, водил раскрытыми ножницами у глаз, у горла.

– Перестань. – сказал Арсеньев, – не надо больше. Забудь об этом Прошло столько лет, Феликс Нечаев сидит, и сидеть будет очень долго. Если бы не ты, его вряд ли сумели бы поймать.

– Да, но перед тем. как его поймали, он убил трех человек.

– Ты так говоришь, как будто ты в этом виновата.

– Я виновата, что никому не рассказала о нем. Конечно, можно найти множество оправданий. Мне было четырнадцать лет. у меня погибла мама, умерла бабушка, я не могла говорить об этом с чужими людьми, с врачами в детской больнице. Все вполне уважительные причины. Но если бы я тогда, в восемьдесят пятом, рассказала о нем, его бы нашли. Вика Кравцова, Томас Бриттен, проститутка с подмосковного шоссе, не помню, как ее звали; три человека были бы живы сейчас, если бы я тогда заговорила. Но я молчала.

– У тебя преувеличенное чувство вины, – сказал Арсеньев.

Маша впервые решилась повернуться к нему.

– Василиса – девочка, которая пережила кошмар, чудом уцелела и никому не может об этом рассказать. Вот почему я и торчу здесь, с тобой, жду твою опергруппу, а не сижу у Женечки Рязанцева и не вытираю ему сопли.

– У тебя есть кто-нибудь там, в Америке? – внезапно спросил Саня и почувствовал, что краснеет.

– Да. У меня есть Дик. Мы с ним встречаемся дважды в неделю.

– Понятно.

– Ничего тебе не понятно.

Арсеньев взглянул на нее быстро, искоса.

– Но тогда зачем ты встречаешься с ним дважды в неделю? – спросил он шепотом, надеясь, что она не расслышит. Но она расслышала и ответила спокойно, с мягкой улыбкой:

– Чтобы от меня отстали. В моем возрасте, при моей профессии, неприлично не иметь бой-френда. Я обязана быть во всем о'кей. Как все. Я не могу позволить себе никаких странностей. А быть одной, когда тебе тридцать, – это странно.

– Маша! – он взял ее за плечи, притянул к себе, прижался лбом к ее лбу и быстро, на одном дыхании, произнес:

– Ты можешь не улетать в этот свой Нью-Йорк?

Она не ответила. И он больше ничего не спросил. Они стали целоваться, как в первый и в последний раз в жизни.

* * *

На экране возникла мутная черно-белая картинка, какая бывает, когда снимают скрытой камерой в плохо освещенном помещении.

Кумарин и Григорьев увидели комнату, обставленную по-восточному. Ковры, низкий столик, подушки вместо кресел. Вокруг стола на подушках сидели трое мужчин.

– Это Рики, – Григорьев ткнул пальцем в экран, указывая на красивого худого юношу с хвостиком на затылке, – остальных не знаю.

– Ну вам же объяснили, – улыбнулся Кумарин, – это предположительно граждане Саудовской Аравии.

Толстый араб в длинной просторной рубахе, в клетчатом платке на голове поглаживал огромное пузо, вяло жевал большими блестящими губами. Второй, худой, как скелет, в черном костюме, в белой рубашке с черным галстуком, жгучий брюнет с бледным плоским лицом, напоминал агента похоронной конторы. Через минуту стало ясно, что он переводчик.

Толстяк на экране сердито произнес что-то по-арабски.

– Почему он выбрал именно тебя? – спросил тощий по-немецки.

Оба хмуро уставились на Рики. Толстый все жевал губами. Тощий нежно провел ладонью по своей идеальной, глянцевой прическе.

– Наверное, потому, что доверяет мне больше, чем всем остальным, – сказал Рики и улыбнулся, – а также потому, что мне доверяете вы. Вы же согласились со мной встретиться, верно?

– Мы доверяем тем, кто тебя рекомендовал. Но это не значит, что мы доверяем тебе. Скажи, ты мужчина или женщина?

Кумарин захихикал.

Рики нисколько не смутился, гордо тряхнул головой и ответил:

– То, что у меня красивое лицо и хорошая фигура, еще не доказывает, что я гомосексуалист.

Переводчик на экране стал что-то объяснять своему шефу по-арабски, вероятно, заступился за Рики. Толстый снисходительно хмыкнул, кивнул.